– Они платят мне за то, что я зажигаю свечи, – хохотал он. – Или покупаю билетики. Сумасшедшие. Они даже деньги дают не в руки, а оставляют на маленьком столбике, будто случайно их забыли.

Не помню, как звали этого рыжего костлявого приятеля Хьюго, но, по его словам, священный закон запрещал моим Леви даже любоваться свечой, которую зажег кто-нибудь из нас, если только мы не зажгли ее до их прихода и для собственного удовольствия. Я воображал, как Элис в темной спальне ждала, когда я приду и притворюсь, будто поджигаю свечу для себя. Моя девочка сначала бы посмотрела, как я любуюсь ярким огоньком, и лишь потом сама взглянула бы на язычок пламени – ну разве это не любовь? Я даже дыхание затаил, настолько приблизился к этому чувству.

На самом деле я помогал Леви довольно редко. Их горничная, Тилли, хоть и была ирландской католичкой, но обладала великолепной проницательностью и с полувзгляда угадывала желание хозяйки зажечь камин или сделать свет поярче. Она чувствовала, когда миссис Леви хотела чая, а когда следовало готовить ванну. И все же порой я слышал разъяренные вопли миссис Леви, когда та заставала служанку помешивавшей мясную подливку ложкой из-под молока, и следил, как разъяренная мать Элис отшатывалась от оскверненных предметов. Тем не менее Тилли создавала Леви тот же комфорт среднего класса, который позволял нам, живущим сверху протестантам, спокойно заваривать чай по субботам и радоваться жизни. Правда, мне было интересно, насколько набожными они были на самом деле, поскольку заметил, что ритуалы Леви соблюдали не строго, и, казалось, ни одна из них толком не верила в Бога. Однако по субботам они изображали беспомощных созданий, хотя и не очень нуждались в моем участии.

Порой воспоминания меняются. Повседневные заботы остаются лишь тенями, бледнее или насыщеннее, случайные встречи расплываются в памяти, словно чернильные кляксы. Поэтому лучше сохранились впечатления от первых визитов к Леви, которые поначалу звали меня довольно редко. В качестве моральной поддержки я брал с собой Хьюго. Однажды он пришел на ужин с моей мамой, хоть она и редко выходила в свет на последних месяцах беременности. Мы все нарядились и выпили по глотку шерри, прежде чем спуститься вниз; шутливый Хьюго отвлекал матерей, и Элис наконец-то обратила на меня внимание. Она сидела между мной и Хьюго, выводя на картофельном пюре буквы, а я пытался переписать их в своей тарелке, надеясь обнаружить в этой детской забаве секретное любовное послание.

– Элис! Что ты делаешь! А вы, мистер Тиволи, право, мне стыдно за вас. В вашем-то возрасте. Однако вы можете заслужить прощение, рассказав историю медальона, что носите на шее.

Элис наклонилась и тронула цепочку.

– Тысяча девятьсот сорок первый. Что это значит?

– Ничего.

– В этот год настанет конец света?

Хьюго воскликнул, что это количество экипажей, ограбленных мной под личиной Черного Барта, женщины рассмеялись и забыли о моем золотом «надгробии», а я прикрыл медальон галстуком. Я выпал из разговора. Между окнами висели зеркала, и у меня был выбор: следить за рыжей кошкой, гулявшей на лужайке, или за нашими отражениями.

Мама была в жемчугах и темном шерстяном платье, которое перешила по выкройке из «Дамского журнала Годи». Она излучала такую элегантную сдержанность, что походила вовсе не на стесненную в средствах женщину, а на герцогиню, сбежавшую из замка в одежде своей служанки. Кошка пробиралась через траву. Миссис Леви с кудрявыми локонами, уложенными в древнеримском стиле, опустила подбородок на скрещенные руки и обводила нежным взглядом каждого из гостей. Вот она посмотрела на меня огромными сияющими глазами, вот перевела взгляд на маму. Огненный хвост кошки сложился вопросительным знаком. Румяный и немного вспотевший Хьюго в серой одежде напоминал конфедерата или человека, который собрался на пикник. Он ежеминутно то ли с небрежностью, то ли с гордостью поправлял неправильно завязанный галстук-бабочку. Кошка влезла на забор и задумалась, прыгать ли в темноту соседнего сада. А рядом сидела Элис. В простом платье, с тонкой длинной шеей и женственной прической, она поглаживала взятые у миссис Леви серьги, отвернувшись от Хьюго, как от жаркого костра. Я затаил дыхание, надеясь, что она не заметит моего взгляда: Элис в зеркальном отражении наконец-то смотрела на меня. Кошка скрылась из виду, яркий огонек перебрался в другой ад.

Не обращай внимания на размытые чернила, это не от слез. Прошлой ночью была гроза.

В Сан-Франциско подобное явление – редкость, однако, надеюсь, я не раскрою своего местонахождения, сказав, что холмы к востоку от нашего расположенного в низине города действовали как ограда и уберегали нас от электрических разрядов. Непривычный к грозам, я хотел завыть и спрятаться где-нибудь – так, как поступила твоя собака. В некотором смысле мое поведение оправданно – надо вести себя будто ребенок, вот только я не хотел быть таким ребенком. Я хотел быть таким, как ты, Сэмми, громогласным и смелым. Однако в следующий миг я уже был под кроватью – вместе с Бастером. Мы ощетинились и дрожали, пока не пришла хозяйка и не включила свет. Наверное, я выгляжу старомодным, избегая электричества?

Раскаты грома прервали меня на середине сна.

Я вновь был с Элис, вновь был влюблен. Не стану вдаваться в подробности, уважаемые доктора. Скажу только, что видел пруд, где плавали кувшинки, и в каждой – Элис, взрослая и юная, в фартучках, в платьях, в жемчугах; меня переполняло счастье, пока удар грома не разбил мой сон вдребезги.

– Элис? – вскрикнул я спросонья.

– Заткнись, – буркнул Сэмми с верхней кровати, переворачиваясь на другой бок.

Потолок озарила молния. И я, и собака замерли, ожидая как минимум конца мира. Вот сейчас, вот сейчас… и совершенно внезапно… ба-бах! – свирепо, словно сама ненависть.

Должно быть, я тихонько вскрикнул. Сэмми вздохнул и обозвал меня нехорошим словом.

А Бастер уже залез в мою кровать; худенький и дрожащий, как струна, он смотрел на меня испуганными глазами маленькой девочки. От него разило помойкой, но я не мог выгнать пса и притянул его к себе. Он явно был благодарен, однако занервничал, потеряв опору под ногами, а потому взгромоздился на меня, причем настолько по-собачьи, что мы оба хрюкнули и, смущенные, расползлись в разные стороны до следующего раската грома.

В холле появился огонек, хотя электрический свет еще горел.

– Мальчики, у вас все в порядке? – спросила твоя мама.

– Да! – пискнул я.

– Ага, только мистер Куриные Мозги наложил в штаны, – добавил Сэмми.

Твоя мама подошла и обняла меня. Я почувствовал аромат снов и крема. Она включила электрический обогреватель и нежным шепотом произнесла мое детское имя. Потом трижды хлопнула меня по руке и ушла, забрав с собой дрожащего Бастера, а я на миг почувствовал, что все было не зря.

– Господи Иисусе, – донеслось с верхней кровати. Ты вздохнул, и вновь послышалось твое такое знакомое сопение. В моем сердце прозвучал долгий, глухой раскат грома.

Я продолжаю дневник. Это не слезы, не слезы.

Миссис Леви всегда находила способ известить меня о предстоящем отсутствии Тилли. Чаще всего она оставляла визитку с надорванным уголком, и каждую субботу, возвращаясь домой, я жаждал увидеть на серебряном подносе для почты заветное послание. Обнаружив карточку, я спускался вниз и, как правило, заставал обеих в отчаянном положении, исправить которое для человека, не исповедовавшего иудаизм, было парой пустяков.

В одну из пятниц, например, я вернулся после обеда на Маркет-стрит, где мы с Хьюго смотрели выступление «Веселой няни» – ведьмы вуду, и открывшая дверь Мэгги кивнула на поднос, зная, как страстно я желал увидеть там послание. Наверное, она понимала, что в деле замешана девушка. С волнением я взял открытку в руки, однако потом пошел к маме в швейную комнату обменяться впечатлениями о прошедшем дне. Здесь на манекене висело очередное золотистое платье, свежевыкрашенное в цвет траура. Я слушал и кивал, а когда мне наконец удалось улизнуть, кинулся к дверям Леви. На стук никто не ответил. Я постучал еще несколько раз и уже был готов сдаться, как вдруг из-за дома донесся ангельский голос: