Однажды сельский староста, держа в руке клок вырванной у него бороды, на увещания мои в неумении их держать себя с достоинством, после каждого нового пункта моих доводов, с ударением повторял: «чувствительная правда!» Как раз в самую патетическую минуту Александр Никитич, снимавший, вероятно, в передней верхнее платье и слышавший нашу беседу, проходя мимо двери камеры, воскликнул: «охота тебе с ним, подлецом, разговаривать! Ты пришли его ко мне, и я его отбузую». — Таких разбирательств, к сожалению, было немало, и в архиве съезда при многих делах моих приложены бороды старост, в виде вещественных доказательств. Признаюсь, меня сильно покоробило от такой выходки А. Н., хотя она обращалась только к нам двум со старостой. Но в непродолжительном затем времени я сам был выведен из терпения и дозволил себе в камере далеко не законную выходку.

Соседний прикащик, отставной унтер-офицер, заявил мне жалобу на воровство из экономического одонка, примерно, полкопны гречихи. При этом он поставил свидетелем сельского старосту. Из обстоятельств дела разъяснилось, что прикащик, заметив кражу гречишных снопов и след по зимней дороге к гумну соседнего мужика, пригласил сельского старосту идти по этому следу. Добравшись по раструшенным по снегу соломинкам до крестьянского овина, в котором оставалась пара снопов, и заметив новый след к задворку, они через задние ворота вошли туда и нашли частью целые, частью растрепанные гречишные снопы в конской комяге. При этом прикащик достал из комяги сноп и показал его сельскому старосте. Кроме того, гречишные снопы отличаются от других тем, что, принимая от давления самые причудливые многоугольные формы, они, вынутые из хлебного столба, как разложатся на старое место и не могут быть заменены другим снопом. Прикащик показывал старосте, как один из краденых снопов как раз пришелся на свое старое место.

— Хотя, говорил прикащик, уворовано всего рубля за полтора, но я сам, как ответственное лицо, не могу оставить этого воровства без взыскания. Если вор повинится, то прошу вас не сажать его в острог, а прикажите ему отходить на полтора рубля на работу.

Я сам разделял мнение прикащика и потому употреблял все усилия склонить мужика к сознанию. Но напрасно доказывал я ему, что если он не сознается, то не минует острога, он наладил обычную фразу: «меня хоть в Сибирь, я знать не знаю». Чтобы выставить в глазах крестьянина еще яснее все улики, я стал последовательно расспрашивать сельского старосту:

— Ты видел уроненные по снегу гречишные соломинки?

— Видел какие-то старые затоптанные.

— А показывал тебе прикащик гречишный сноп из комяги и прикладывал ли он его на старое место в одонок?

— Да, он, точно, что-то показывал и прикладывал. «И вот до чего, подумал я, успела дойти полицейская охранительная власть сельского старосты. Вместо того, чтобы предупреждать и открывать преступления, он заведомо желает их безнаказанности. Не есть-ли это явное издевательство над правосудием?»

Впоследствии мне пришлось привыкнуть к подобным вещам, но на первых порах такая недобросовестность, вывела меня из терпения. Я вскочил с своего места и, подбежав к старосте, крикнул: «ах ты, негодяй! я сейчас тебя отправлю к посреднику, и тот, снявши с себя медаль, покажет тебе правду на волости!»

— Виноват! видел и следы, и гречишные снопы, вот у него на дворе.

— Виноват! крикнул в ту же минуту упавший на колени крестьянин.

— Ну, не скоты ли вы оба! Но так и быть, на первых порах вам прощаю.

В решении воровство оказалось недоказанным, а крестьянин — должным экономии полтора рубля.

По справедливости нельзя не сказать, что курьезы встречались не в одном только низшем сословии, а, хотя сравнительно весьма редко, и между интеллигенцией. Помню дело вдовы помещицы, искавшей с сына дохода с своей седьмой части. При полнейшем желании угодить вдове, я в нескольких последовательных заседаниях достигнуть этого не мог. Последнее происходило, как нарочно, при нескольких соседних землевладельцах.

— Я бы попросил вас, сударыня, с большею ясностью объяснить ваши требования.

— Я ничего в бумажных делах не понимаю, а прошу только, чтобы сын уплатил мне седьмую часть дохода.

— Вы признаете ваш долг? — обратился я к сыну.

— Я до такой степени признаю его, что не понимаю, зачем матушка вызвала нас сюда.

— Нет, нет! Боже мой! я желаю все по закону.

— Вы совершенно, сударыня, правы. Мы можем радоваться, что в заседании случилось столько опытных землевладельцев, и нам легко будет определить вашу седьмую часть дохода способом, который вы признаёте за более для вас желательный. Первый способ будет состоять в том, что, зная точное количество всей земли и приблизительную по определению сведущих людей подесятинную доходность, мы из суммы общего дохода исключим вашу седьмую часть.

— Ах, нет, нет, я так не желаю.

— Вы, сударыня, совершенно правы, так как я хочу предложить вам другой способ, который сам считаю более точным. Нам по записям известен в этом году общий урожай всего вашего имения. Не менее известны и экономические расходы на уборку этого урожая. Поэтому мы можем предложить вам, с согласия сына вашего, получить седьмую часть всего урожая, с уплатою вами причитающихся расходов. Если же вам не угодно будет получить седьмой части урожая натурой, то сведущие люди не затруднятся определить ее денежную стоимость.

— Ах, нет! Боже мой! Боже мой! я на это не согласна.

— Быть может, сударыня, вы знаете какой-либо иной, нам неведомый, способ точного определения седьмой вашей части? Прошу вас определить, чего вы желаете.

— Ах! Боже мой! не мучьте меня! я сама не знаю, чего я желаю.

Она подписала протокол и затем обжаловала мой отказ разбирать иск неизвестно чего, с уверенностью, что она на всякое решение заявит неудовольствие.

Признаюсь, внутреннее чувство мое никогда не мирилось с законом, по которому обиженный не может искать по своей обиде при посредстве хотя бы полицейского лица, а непременно должен явиться сам на судебное разбирательство; хотя бы последнее почему-либо было для него неисполнимо.

Во время постройки Орловско-Елецкой дороги, проходящей в какой-либо полуверсте от селенья Чижей и двора вольного ямщика Федота (упоминаемого в рассказах Тургенева), — приказчик железнодорожного подрядчика уселся в песчаной расселине крутого ската и оттуда направлял в гору по большой дороге многочисленные подводы с песком. Конечно, эти подводы взбирались на гору по самой торной тропинке, которая тем не менее не составляла какой-либо привилегии этих подвод. Но не так смотрел на дорогу приказчик подрядчика. Под предлогом задержки извозчиков спускающимися немногочисленными встречными подводами, он подвергал, по усмотрению своему, подобных подводчиков штрафу от 50 коп. и до рубля за подводу. Так до сведения моего дошло, что на прошлой неделе он оштрафовал спускавшегося с горы на трех воловых подводах чумака с грушевым деревом, и когда тот не дал денег, то приказчик снял с него свитку. Конечно, несчастный чумак не мог бросить своих медлительных волов на большой дороге и ехать с жалобой к мировому судье, чтобы затем трое, четверо суток дожидаться судебного разбирательства. Случай не позволил, однако, этому молодцу оставаться безнаказанным. По прошествии некоторого времени оборванец из отставных чиновников жаловался, что когда он по знакомству зашел в песчаную карьеру к чижовскому приказчику, последний снял с него полушубок. На судебном разбирательстве обвиняемый приказчик объяснил, что в сущности не стоило и брать полушубка с такого человека. «Взял я, господин судья, этот самый полушубок в руки и вижу, по нем неприятности ползают».

— Вы, батюшка, — сказал я приказчику, — повадились самоуправно снимать с проезжающих хохлов платье, а теперь принялись и за чиновников, не зная, быть может, что за такие дела вы можете попасть на три месяца под арест. Но я не желаю вашим арестом мешать постройке Орловско-Елецкой дороги и буду рад, если обвинитель согласится на примирение на известных условиях.