Строки 16–25. Вместо: «Сижу, бывало, в классе < …> начальство не одобрило» — в рукописи:
Главною темой для стихотворений служило, разумеется, стремление «к ней». Разумеется, я стремился «к ней» с чужого голоса, вместе с прочими стихотворцами, появлявшимися в тогдашних журналах, а начальство полагало, что я стремлюсь от себя, и считало это стремление преждевременным. В результате происходило что-то похожее на борьбу. Сначала я прятал стихи в школьной конторке, но ее обыскивали и находили, что нужно. Потом я стал прятать стихи в рукав, в голенище сапога, в паха́ — их и там находили. Даже переложения псалмов — и тех не одобряли.
Стр. 365, строки 27–30. Вместо: «Натурально, эту фразу < …> более любили петь» — в рукописи:
Эту фразу воспитанники любили петь хором, а в том числе пел и я. Но еще более любили петь на голос «Верую …».
Стр. 367, строка 13 — стр. 368, строка 23. Вместо: «и сделал это с такою < …> титулярными советниками, а потом» — в рукописи:
есть извлечение …и хотя делал это с таким видом, как будто чрезвычайно мне эта фраза нравится, но, в сущности, никак внутренно не мирился с нею. И оподлявшие очень хорошо понимали, но, видя, с какою спартанскою ловкостью я свершаю подвиг юношеской борьбы с «свинством», были вынуждаемы оставлять меня в покое. А в случае, если б они решились, несмотря на мое спартанство, вновь засадить меня в вонючую конурку, то у меня, про запас, были и другие поздравительные стихи.
Теперь, вспоминая обо всем этом, я рассуждаю так: поздравительных стихов я ни под каким видом не должен был писать. Положим, это было выражение покорности вынужденное, но оно имело деятельный характер — вот в чем состоял его порок. Не в том дело, что я покорялся — к этому меня фаталистически вынуждала всемогущая власть инстинкта молодого самосохранения — а в том, что я должен был делать это не деятельно, а страдательно. Я просто должен был просить пощады, без всяких разговоров. Бывают такие случаи: человек в цепях стоит перед цепеналагателем и вопиет: пощади! Бывают даже и такие случаи, когда человек вопиет: пощади! и в то же время цепеналагатель совершенно ясно слышит: нет во всем моем существе ни единого умственного и нравственного побуждения, которое всецело не презирало бы тебя, цепеналагателя! Эта формула покорности самая правильная, потому что она устанавливает вполне верные отношения. В сущности, цепеналагатель не только презренен, но и бессилен. Презренен — потому, что он, в некотором роде Левиафан, глумится над отдельным субъектом, которого он застал врасплох; бессилен — потому, что он только над такими застигнутыми врасплох личностями и может потешить свое злопыхательство, а над положением вещей никакой власти не имеет. Он вырывает из этого положения ту или другую личность, заковывает ее в цепи, а положение вещей все-таки потом кричит ему в уши: презренный! презренный! Да и закованный человек хотя и смиряется, но все-таки не может всем своим нутром не вопиять: презренный! презренный!
Но тогда до этого еще не додумались, да и взаимные отношения еще не до такой степени обострились, чтобы могло иметь место такое беззаветное озлобление. А в юношеском возрасте и серьезности этой быть не могло. Но все-таки, согласитесь заранее, что писать поздравительные стихи не было никакой надобности.
Стр. 371, строки 26–30. Вместо: «Факты — так себе < …> поприще не судьба» — в рукописи:
Факты — читаю, а выводы — всегда пропускаю. Потому пропускаю, что мне кажется, словно я другие и гораздо более верные сам могу сделать. И выходит, стало быть, что старик трудился напрасно.
Стр. 375, строка 34. После: « …благонадежность да неблагонадежность!» — в рукописи:
душа-то у вас точно в цепях закована!
Стр. 376, строка 9. После: « …всю Россию не завинил!» — в рукописи:
Ест и перечисляет, и чем больше перечисляет, тем больше у него аппетиту прибывает. А ясных признаков все-таки не дает, так что как ни верти, а выходит, что неблагонадежный элемент есть неблагонадежный элемент — только и всего.
Стр. 377, строка 3. После: « …это он может» — в рукописи:
В этом отношении он напоминает портного, который заказов на новые платья не принимает, а только берет в починку старое. И нимало не конфузится этим, а, напротив, утверждает, что в этом-то и заключается настоящая мудрость.
В отличие от большинства других «писем» журнального текста, подвергшихся в отдельном издании более или менее механическому расчленению, «февральское письмо» написано так, что и сюжетно и композиционно оно естественно распадалось на два вполне самостоятельных очерка, которые и получили в дальнейшем наименование писем «девятого» и «десятого». Реальный комментарий устанавливает автобиографичность многих деталей «девятого письма». Рассказанные в нем эпизоды из жизни « одного чистокровнейшего заведения», предназначенного быть «рассадником министров», восходят к сатирически заостренным и обобщенным воспоминаниям о реально виденном и пережитом самим Салтыковым в пору его пребывания в стенах Александровского (бывш. Царскосельского) лицея [388]. Но, конечно, когда Салтыков писал эти страницы, он менее всего думал о своей будущей биографии. Лицейские воспоминания понадобились ему ради иных целей. Он воспользовался ими прежде всего как колоритным материалом для создания одной из наиболее блестящих и острых своих сатир на всю систему школьного образования и воспитания в царской России. Однако сатира на школьное воспитание является, в свою очередь, лишь «смысловой поверхностью», «предметным слоем», в котором при продвижении вглубь вскрывается вся окружающая действительность периода реакции. С неотразимо внушающей силой Салтыков заставлял современного себе читателя видеть в образе « карцера» — всю тогдашнюю Россию, в галерее образов школьных воспитателей и руководителей — весь аппарат административно-полицейского контроля и чиновничье-бюрократической опеки абсолютистского государства над народом и обществом; наконец, в изображенной системе школьного воспитания, при которой «оподлялись» как воспитуемые, так и воспитатели, — то, по словам Ленина, «массовое политическое развращение населения, которое производится самодержавием повсюду и постоянно» [389].
Следующее, «десятое» письмо посвящено теме раскрытия окружающей действительности как « жизни без выводов», жизни настолько разорванной и спутанной «современной смутой», что даже обывательский идеал безыдейного благополучия не может быть в ней осуществлен. Это «письмо», не требующее особых пояснений, примечательно сатирическим образом находящегося в борьбе с «крамолой» прокурора надворного советника Сенечки — этого «истинного деятеля современности» и ее «поденщика».
Кустодия— страж ( церковно-слав. от греч. custodia).
Многие будущие министры (заведение было с тем и основано, чтоб быть рассадником министров) сиживали в этом, карцере. — В Александровском (бывш. Царскосельском) лицее, учрежденном, как гласил устав, для «образования юношества, предназначенного к важным частям службы государственной», учились в одно время с Салтыковым « будущие министры»: А. В. Головнин (министр просвещения); М. X. Рейтерн (министр финансов); бар. А. П. Николаи (министр просвещения) и, наконец, гр. Д. А. Толстой (министр просвещения, обер-прокурор синода, министр внутренних дел).
В отрочестве я имел неудержимую страсть к стихотворному парению… — В автобиографической записке 1878 г. Салтыков сообщал, что еще в первом классе Лицея «почувствовал решительное влечение к литературе, что и выразилось усиленною стихотворною деятельностью» (см. в т. 17 наст. изд.). Но бо́льшая часть стихотворений не дошла до нас. Ныне достоверно принадлежащими Салтыкову считаются всего тринадцать стихотворений (см. т. I наст, изд., стр. 355–361 и 444–445 и в разделе Дополнения и поправки, т. 17). См. выше вариант комментируемого текста, дополняющий ранее известные автохарактеристики юношеских поэтических опытов Салтыкова.
