Когда я слушала их разговор, стоя за дверью спальни, не видя лица человека, с которым разговаривал Диас-Варела, эти двое внушали мне страх, но, когда я вышла к ним в гостиную, страх прошел, хотя внешность и манеры Руиберриса де Торреса не вызывали доверия. Он был негодяем, но не подонком. Он был способен на тысячу подлостей, которые иногда заводили его очень далеко, и он даже переступал черту, но делал это крайне редко и ни за что не решился бы делать это каждый день.
Сейчас мне казалось, что друзьями они не были — между ними не было даже взаимопонимания. Вместе они — пара убийц — должны были быть сильнее и грознее, но они, напротив, словно нейтрализовали друг друга. Так что ни один из них не осмелился бы в присутствии свидетеля (пусть даже и соучастника, рядом с которым подготовил и совершил преступление) высказать свои подозрения, допросить меня, сделать мне хоть что-нибудь. Создавалось впечатление, что они объединились случайно и на короткое время, лишь для того, чтобы осуществить один общий план, а других совместных планов у них нет и быть не может. Их союз был вынужденным: Руиберрис, должно быть, согласился из-за денег (у него наверняка были долги), а Диас-Варела просто не смог найти никого другого, так что ему ничего не оставалось, как довериться этому проходимцу. "Ты вообще не должен мне звонить. Сколько времени мы уже не созваниваемся? Ладно, выкладывай, с чем пришел, раз уж ты говоришь, что это важно", — ругал один из них другого, когда тот позволил себе упрекнуть его за отключенный мобильный телефон. Они были очень разные, и единственное, что их объединяло, — это их общая тайна. Или общая вина, если они, конечно, испытывали чувство вины, в чем я сильно сомневалась после того, что мне довелось услышать. Между людьми, которые вместе совершают преступление, что-то вместе замышляют или плетут интригу, возникает связь, которая становится только крепче, когда дело закончено: каждый из них видел другого без маски, и им уже не нужно притворяться друг перед другом, делать вид, что они лучше, чем есть на самом деле, что никогда не смогли бы сделать то, что они уже сделали. Теперь они навеки скованы одной цепью. Они слишком много друг о друге знают. Они похожи на любовников, которые скрывают свои отношения от посторонних, полагая, что эти отношения — их личное дело и других не касается, и что не следует ни с кем делить каждый поцелуй и каждое объятие (мы с Диасом-Варелой тоже никому ни о чем не рассказывали, и Руиберрис стал первым, кто узнал о нашей близости).
Каждый преступник знает, на что способен его сообщник, и понимает, что сообщнику известно, на что способен он сам. Каждый, кто любит, знает, что любимому о его чувствах известно, а потому бесполезно делать вид, что этот человек тебе безразличен или даже отвратителен, что он вызывает лишь презрение, что ему не на что надеяться (это справедливо, когда речь идет о чувствах, но в том, что касается постели, большую часть мужчин можно обманывать довольно долго — пока они постепенно не привыкнут и не станут сентиментальными: так уж они устроены, как ни досадно нам порой это сознавать. А еще легче их приручить, если с ними приятно проводить время не только в постели: если с ними интересно разговаривать или можно, к примеру, шутить — это, кстати, первый шаг на пути превращения грубого мужчины в нежного).
Если нам неприятно быть открытой книгой для того (или для той), с кем мы ложимся в одну постель, то насколько же неприятнее сознавать себя открытой книгой для человека, вместе с которым мы совершили преступление! Это особенно болезненно для людей, которые преступили черту лишь однажды, если это обычные люди, которые содрогнулись бы, если бы им (до того, как они задумали свое черное дело, а может быть, и после того, как они свой замысел осуществили) рассказали, что кто-то другой содеял то, что содеяли они сами. Эти люди, склоняя кого-то к участию в преступлении (и даже поручая кому-то совершить его), продолжают думать: "Я не убийца. Я себя убийцей не считаю. Просто иногда человек пытается вмешаться в ход событий — не важно, на какой стадии: начальной, срединной или завершающей. Но для того, чтобы событие произошло, одного фактора мало, их нужно, по крайней мере, несколько. Каждое событие — результат стечения обстоятельств. Руиберрис мог отказаться. Мог отказаться и тот тип, которому Руиберрис поручил заморочить голову ‘‘горилле". Да, у "гориллы" в течение какого-то времени был мобильный телефон (его дали мы), но он мог игнорировать звонки. Однако он каждый раз отвечал, когда ему звонили, и у нас все получилось. Мы убедили его, будто в том, что его дочери стали проститутками, виноват Мигель, хотя он вполне мог бы нам и не поверить. Он мог бы ошибиться и наброситься на другого человека: те шестнадцать ударов навахой (пять из которых были смертельными) могли достаться шоферу — не зря же несколькими днями раньше "горилла" напал на него с кулаками. Мигель в день своего рождения мог приехать в ресторан на такси, а не на своей машине, и тогда его в тот вечер не убили бы. И, может быть, вообще никогда не убили бы — едва ли когда-нибудь повторилось бы настолько удачное стечение обстоятельств. У того оборванца могло не оказаться при себе ножа — навахи, которую я велел для него купить, навахи-"бабочки", из тех, что мгновенно выбрасывают оба лезвия. Так в чем моя вина? В том, что все сложилось одно к одному? Но это уже зависело не от меня. Замысел — еще не результат. Это всего лишь намерение, всего лишь попытка. Это как в покере: никогда не знаешь, как карта ляжет. Человек бывает виновен лишь тогда, когда сам берет в руку нож и убивает этим ножом. А во всех остальных случаях его можно винить лишь в том, что он дал волю воображению — представил себе, какие шаги можно было бы предпринять (как в шахматах: ход слоном, ход конем), чтобы в результате осуществилось то, о чем он страстно мечтает, чего боится, к чему он кого-то подталкивает, что давно обдумывает. И это случается или не случается. Случается, когда человек этого совсем не хочет, или не случается, когда он всей душой желает, чтобы это случилось. От нас ничего не зависит. Никогда нельзя быть уверенным, что из-за какого-нибудь пустяка все не пойдет насмарку. Это все равно что встать среди поля и пустить стрелу в небо: поднявшись до предела, она начнет падать по той же траектории, по какой взлетала, и упадет на то же место, откуда была выпущена, никого не убив и не ранив. Разве только самого стрелка."
Да, эти двое не могли уважать друг друга. Я замечала это в словах и в поведении Диаса-Варелы, когда он обращался к Руиберрису, особенно когда начал выпроваживать его ("Тебе не кажется, что ты засиделся? Ты разве не видишь, что у меня гостья и мне не до тебя? Так что давай, Руиберрис, поторапливайся. Катись отсюда," — заявил он, не успели мы закончить наш коротенький диалог. Наверняка он заплатил ему тогда. Возможно, и до сих пор продолжал платить: за посредничество, за помощь в совершении преступления — за то, что всем руководил, за то, что ему, возможно, тоже придется отвечать за последствия). А отсутствие уважения со стороны Руиберриса проявлялось в том, как он смотрел на меня — с самого начала, с того момента, как я открыла дверь и вышла из спальни: ведь он сразу понял, что я в этом доме и в этой спальне не впервые (это бывает ясно с первого взгляда), что мое присутствие здесь — вещь обычная, что это не тот случай, когда женщина пришла к мужчине в первый раз (который очень часто оказывается и последним), а могла бы пойти к другому, и с ним ей тоже понравилось бы. Он увидел во мне женщину, которая, если можно так выразиться, "занята" его другом, по крайней мере, на какое-то время (впрочем, на самом деле все почти так и было). Но его это совсем не смущало: он смотрел на меня все тем же оценивающим мужским взглядом, и на губах его играла все та же полупохотливая-полукокетливая улыбка, обнажавшая десны, словно неожиданное появление женщины в юбке и лифчике и знакомство с этой женщиной было только началом и в будущем он надеялся снова встретиться с ней — со мной — в другом месте и наедине. Или словно собирался позднее попросить мой телефон у того, кто нас друг другу представил — против воли, только потому, что ему ничего другого не оставалось.
