— Без малейших-с! — прогремел он, ворочая зрачками.
Я сидел и радовался. С одной стороны, мне нравился этот смелый узлорешитель, который, согласно с бывшими примерами, намеревался единолично, без участия комиссий, обновить мир; с другой стороны, нравились также и эти степенные молодые люди, бодро вступившие на стезю обновления, но, в виду могущих быть увлечений, обставившие его целою сетью комиссий. А что̀ всего больше нравилось — так это мысль, что пройдет каких-нибудь полчаса и эти два элемента, по-видимому, столь противоположные, сольются и будут, как ни в чем не бывало, вместе закусывать и пить водку!
«Побольше подобных обменов мыслей, — думал я, — и дело нашего возрождения будет упрочено навсегда!» Но в то же время я чувствовал, что и мне необходимо сказать свое слово, и именно слово примирительное, такое, с помощью которого человеку было бы ловко пройти посередочке. Поэтому, когда дело дошло до таких выражений, как «выеденное яйцо», «шваль», «отребье» и т. п., я счел долгом вступиться.
— Позвольте, господа! — сказал я, — по моему мнению, разногласие между вами совсем несущественно. Скажите, что̀, собственно, вы утверждаете? — обратился я к столоначальникам.
— Мы утверждаем, что нельзя вдруг перевернуть мир вверх дном! — очень решительно отвечали они.
— Гм… вдруг!.. стало быть, самый принцип перевертыванья вы допускаете… хорошо-с. Вы-с? — обратился я к делопроизводителю.
— А я говорю, что можно и должно! — отвечал он с азартом.
— Гм… стало быть, во всяком случае, и вы и вы — в принципе допускаете, что перевернуть мир вверх дном надлежит?
— Конечно… но… — заикались столоначальники.
— Стало быть, вас разделяет слово «вдруг»?
— Ну да… конечно… но…
— Что̀ тут еще толковать! — огрызнулся делопроизводитель.
— Позвольте-с. Но для того, чтобы мир когда-нибудь был перевернут, — обратился я специально к столоначальникам, — нужно же понемногу его перевертывать…
Столоначальники разинули рты, но делопроизводитель не дал им говорить.
— Не понемногу, а разом! сейчас! сию минуту! — выходил он из себя.
— Позвольте-с. Предположим, что предприятие ваше увенчалось успехом, — обратился я на сей раз уже к делопроизводителю, — что вы взяли, пришли и перевернули мир вверх дном… Дальше-с?
Я нарочно остановился, чтобы видеть, какой эффект производит мой диалектический прием.
— Не мямлите, ради Христа! — раздражительно прервал меня мой оппонент.
— Как думаете вы: не получится ли у вас в результате, что, вследствие слишком быстрого повертыванья, мир вновь очутится на старом месте?
Я торжествовал. Каламбур мой удался как нельзя больше; столоначальники неистово хлопали в ладоши, делопроизводитель смутился. Тем не менее, для очищения совести, он все-таки упорствовал и совершенно уже голословно повторял:
— Нет! мы никогда с вами не сойдемся!
— Итак, — продолжал я, — соглашение между вами, господа, не только возможно, но и легко. Призна̀ем в принципе пользу перевертыванья и затем вооружимся лишь против тех злоупотреблений, которые могут заключаться в перевертыванье с слишком зрелым онаго обсуждением, то есть против медленности, обнаруживаемой в этом деле нашими комиссиями. Для этого, мне кажется, совершенно достаточно поставить за правило, чтобы комиссии эти ограничивали количество своих трудов десятью томами… не больше-с! и затем уже приступали к перевертыванью без всякого сомнения!
— Гм… тогда и волки будут сыты, и овцы целы! — задумчиво сказал столоначальник департамента дивидендов и раздач.
— Это моя мысль!
Столоначальники согласились со мною без труда и тут же приступили к начертанию проекта особой комиссии «для преподания правил комиссиям, на разные случаи учреждаемым»; но делопроизводитель, к удивлению моему, все-таки упорствовал и продолжал голословно повторять:
— Нет! мы никогда с вами не сойдемся!
Кто эти «мы»? от чьего имени говорит этот пользующийся доверием своего начальства чиновник?
Признаюсь, вопрос этот немало меня интересовал… И что ж оказалось?
Оказалось, что мрачный делопроизводитель служит в департаменте любознательных производств лишь по недоразумению. Что, будучи рассматриваем отдельно от вицмундира, он радикал. И, наконец, что в свободное от исполнения возлагаемых на него поручений время он пишет обширное сочинение, под названием: «Похвала Робеспьеру»…
Признаюсь!
Поклонников доктора Панглоса, утверждающих, что все идет к лучшему в лучшем из миров, развелось нынче очень много.* Не только у столоначальников, но даже у будочников в умах один вопрос: «рожна, что ли, вам нужно?» И откуда они узнали, что кому-то чего-то нужно!
Тем не менее мы оставим будочников в стороне, ибо провозглашение истин, вроде сейчас приведенной истины о «рожне», принадлежит к числу их обязанностей. Но каким образом наша литература ухитрилась сделать из себя сокровищницу той же панглосовской мудрости, которая занимает и умы городовых, — это уже вопрос гораздо более трудный для разрешения.
Здоровая традиция всякой литературы, претендующей на воспитательное значение, заключается в подготовлении почвы будущего. Исследуя нравственную природу человека, литература не может не касаться и тех общественных комбинаций, среди которых человек проявляет свою творческую силу. Хотя, с исторической точки зрения, эти комбинации представляют не что иное, как создание самого человека, но то же историческое тяготение сделало их настолько плотными и самостоятельными, что и они, в свою очередь, могут или вредить, или споспешествовать человеческому развитию. Если б источник творчества иссяк, то человеку оставалось бы сложить руки и с покорностью ожидать ударов судьбы; но изменяемость общественных форм, для всех видимая и несомненная, доказывает совершенно противное и предрекает человеческому творчеству обширное будущее. Ежели современный человек зол, кровожаден, завистлив и алчен, если высшие интересы человеческой природы он подчиняет интересам второстепенным, то это еще не устраняет возможности такой общественной комбинации, при которой эти свойства встретят иное применение, а следовательно, примут и иную складку. Это искомое, но такое искомое, которое нимало не противоречит элементам, составляющим человеческую природу, ибо для всякого наблюдателя общественных явлений и теперь уже ясно, что одно и то же свойство на разных ступенях общественной иерархии проявляет себя совершенно различным образом, смотря по тому, в какой обстановке оно находится. Содействовать обретению этого искомого и, не успокоиваясь на тех формах, которые уже выработала история, провидеть иные, которые хотя еще не составляют наличного достояния человека, но тем не менее не противоречат его природе и, следовательно, рано или поздно могут сделаться его достоянием, — в этом заключается высшая задача литературы, сознающей свою деятельность плодотворною.
Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека. Утопизм не пугает ее, потому что он может запугать и поставить в тупик только улицу. Типы, созданные литературой, всегда идут далее тех, которые имеют ход на рынке, и потому-то именно они и кладут известную печать даже на такое общество, которое, по-видимому, всецело находится под гнетом эмпирических тревог и опасений. Под влиянием этих новых типов современный человек, незаметно для самого себя, получает новые привычки, ассимилирует себе новые взгляды, приобретает новую складку, одним словом — постепенно вырабатывает из себя нового человека. Что̀ было бы в том случае, если бы литература, забыв о своих воспитательных задачах, пошла по другому пути… хоть, например, по пути бесплодных обращений к прошлому?
К сожалению, наша современная литература пошла именно по этому последнему пути, и потому ее воззрения можно без малейшего преувеличения уподобить воззрениям будочников, негодующих на искание какого-то рожна.
