Фетинья. Что с ней будешь делать! Нет, уж надоело мне в сторожах-то быть. (Уходит.)
Елеся. Вот так раз! Что-то мне теперь будет за это? Чего-то мне ожидать? Быть бычку на веревочке!
Петрович выходит из лавки.
Явление одиннадцатое
Елеся, Петрович.
Елеся. Абвокат, выручай! Попался, братец!
Петрович. В каком художестве?
Елеся. Купеческую дочь поцеловал.
Петрович. Дело — казус. Какой гильдии?
Елеся. Третьей.
Петрович. Совершенных лет?
Елеся. Уж даже и сверх того.
Петрович. По согласию?
Елеся. По согласию.
Петрович. Худо дело, да не очень. А где?
Елеся. В саду у них.
Петрович. А как ты туда попал?
Елеся. Через забор, друг.
Петрович. Шабаш! Пропала твоя голова.
Елеся. Ох, не пугай, я и так пуганый.
Петрович. Непоказанная дорога — вот что! Тут с их стороны большая придирка.
Елеся. Придирка?
Петрович. Но и с нашей крючок есть.
Елеся. Какой, скажи, друг?
Петрович. Ты держись за одно, что ногами ты стоял на общественной земле.
Елеся. На общественной?
Петрович. На общественной. А только губы в сад протянул.
Елеся. Облегчение?
Петрович. Большое.
Елеся. Спасибо, приятель! Чай за мной.
Уходят в калитку. Анна Тихоновна и Настя сходят с крыльца.
Явление двенадцатое
Анна, Настя.
Настя. Ах, тетенька, голубок! Вот бы поймать!
Анна. Лови, коли тебе хочется. Дитя ты мое глупое, беда мне с тобой. Не с голубями тебе, а с людьми жить-то придется.
Настя. Улетел. (Снимает с головы небольшой бумажный платок.) Ах, этот платок, противный! Сокрушил он меня. Такой дрянной, такой неприличный, самый мещанский.
Анна. Что делать-то, Настя! Хорошо, что и такой есть. Как обойдешься без платка!
Настя. Да, правда. От стыда закрыться нечем.
Анна. Ох, Настя, и я прежде стыдилась бедности, а потом и стыд прошел. Вот что я тебе расскажу: раз, как уж очень-то мы обеднели, подходит зима, — надеть мне нечего, а бегать в лавочку надо; добежать до лавочки, больше-то мне ходить некуда. Только, как хочешь, в одном легком платье по морозу, да в лавочке-то простоишь; прождешь на холоду! Затрепала меня лихорадка. Вот где-то Михей Михеич и достал солдатскую шинель, старую-расстарую, и говорит мне: «Надень, Аннушка, как пойдешь со двора! Что тебе дрогнуть!» Я и руками и ногами. Бегаю в одном платьишке. Побегу бегом, согреться не согреюсь, только задохнусь. Поневоле остановишься, сердце забьется, дух захватит, а ветер-то тебя так и пронимает. Вот как-то зло меня взяло; что ж, думаю, пускай смеются, не замерзать же мне в самом деле, — взяла да и надела солдатскую шинель. Иду, народ посмеивается.
Настя. Ах, это ужасно, ужасно!
Анна. А мне нужды нет, замер[з] совсем стыд-то. И чувствую я, что мне хорошо, руки не ноют, в груди тепло, — и так я полюбила эту шинель, как точно что живое какое. Не поверишь ты, а это правда. Точно вот, как я благодарность какую к ней чувствую, что она меня согрела.
Настя. Что вы говорите, боже мой!
Анна. Вот тут-то я и увидела, что человеческому-то телу только нужно тепло, что теплу оно радо; а мантилийки там да разные вырезки и выкройки только наша фантазия.
Настя. Тетенька, ведь вы старуха, а я-то, я-то! Я ведь молода. Да я лучше… Господи!
Анна. А вот погоди, нужда-то подойдет.
Настя. Да подошла уж. Уж чего еще! я последнее платье заложила, вот уж я в каком платке хожу. А давеча, тетенька, побежала я в ту улицу, где Модест Григорьич живет, хожу мимо его дома, думаю: «Неужто он меня совсем забыл!» Вот, думаю, как бы он увидел меня из окна или попался навстречу; а про платок-то и забыла. Да как вспомнила, что он на мне надет, нет уж, думаю, лучше сквозь землю провалиться, чем с Модестом Григорьичем встретиться. Оглянулась назад, а он тут и был; пустилась я чуть не бегом и ног под собой не слышу. Оглянусь, оглянусь, а он все за мной. Платок-то, платок-то, тетенька, жжет мне шею, хоть бы бросить его куда-нибудь. А потом взглянула на башмаки. Ах!
Анна. Ну вот, видела ты, наконец, своего Модеста Григорьича?
Настя. Да, видела. Думала, что, бог знает, как обрадуюсь, а только испугалась да сконфузилась.
Анна. Кто он такой, скажи ты мне!
Настя. Да я не знаю.
Анна. Вот хорошо! Хотела замуж идти, а за кого — не знаешь.
Настя. Да он милый такой.
Анна. Все ж таки хоть звание-то его знать надо.
Настя. Как это? Вот который с портфелем все ходит.
Анна. Чиновник?
Настя. Так, кажется.
Анна. И он хотел жениться на тебе?
Настя. Да. Маменька крестная хотела приданое дать.
Анна. Он тебя любит?
Настя. Ох! Очень, очень любит.
Анна. Ты почем это знаешь?
Настя. Как же мне не знать! Он мне, бывало, в уголке потихоньку каждый день про свою любовь говорил.
Анна. Только про любовь?
Настя. Да. У маменьки крестной ни о чем другом в доме и разговору не было. Только про любовь и говорили, — и гости все, и она сама, и дочери.
Анна. Можно богатым-то про любовь разговаривать, им делать-то нечего.
Настя. Ах, как жаль, что у меня денег нет.
Анна. Ну, а если б были, что ж бы ты сделала?
Настя. Вот что: наняла бы хорошенькую квартирку, маленькую, маленькую, только чистенькую; самоварчик завела бы, маленький, хорошенький. Вот зашел бы Модест Григорьич, стала бы я его чаем поить, сухарей, печенья купила бы.
Анна. Ну, а дальше что?
Настя. Дальше — ничего. Ах, тетенька, вы представить себе не можете, какое это наслаждение — принимать у себя любимого человека, а особенно наливать ему чай сладкий, хороший! Вот он пишет, что нынче же придет к нам. Что мне делать, уж я и не знаю.
Анна. Помилуй, до гостей ли нам.
Настя. Дяденька идет.
Анна и Настя быстро уходят в дом. Крутицкий проходит за ними, не останавливаясь.
Мигачева выбегает из своей калитки, за ней выходят Елеся и Петрович. Фетинья выходит из лавки.
Явление тринадцатое
Мигачева, Елеся, Петрович, Фетинья, потом Крутицкий, Анна, Настя.
Мигачева. Пришел, матушка, пришел. Что-то он принес — вот любопытно.
Фетинья. Потерпи, узнаем. Куда торопиться-то!
Мигачева. Каково терпеть-то! Неужли он в самом деле деньги принес.
Петрович. Кто ж его знает; человек темный, аред как есть.
Елеся. Алхимик.
Мигачева (подбегая к окну). Бранятся что-то.
Выходят из дома Крутицкий, Анна, Настя.
Крутицкий. Идите, говорю вам! Идите! Вот тебе приданое! Вот, на! (Дает Насте бумагу.)
Настя. Нет, нет, ни за что! Лучше я с голоду умру, сейчас с голоду умру!
Крутицкий. Ну, умирай, умирай! Только уж на дядю не жалуйся! Тебе стыдно у богатых просить, стыдно? А не стыдно у дяди кусок хлеба отнимать? Я сам нищий. У нищего тебе отнимать не стыдно?
Анна (берет у Насти бумагу). Михей Михеич, побойся ты бога! Что ты с нами делаешь?
Крутицкий (Фетинье). Вот они какие! Вот они какие! Они глупые. Я им хлеб достал, хлопотал для них, а они упрямятся. Отец родной того для нее не сделает, а она бранится. Да вот, все меня бранят; а ведь я им… знаете что?
Фетинья. Что же за сокровище ты добыл?
Крутицкий. Да, сокровище. Верно ты говоришь, сокровище. Я им свидетельство достал на бедную невесту. Вот я что! И священник подписал, и староста церковный подписал.
