Арсений был чудесный тот боец.

Он кровию решился наконец

Огонь в груди проснувшийся залить.

Он ненавидит мир, чтоб не любить

Одно созданье! Кучи мертвецов

Кругом него простерты без щитов,

И радостью блистает этот взор,

Которым месть владеет с давных пор.

Арсений шел, опередив своих,

Как метеор меж облаков ночных;

Когда ж заметил он, что был один

Среди жестоких, вражеских дружин,

То было поздно! — «Вижу, час настал!» —

Подумал он, и меч его искал

Своей последней жертвы. — «Это он!» —

За ним воскликнул кто-то. — Поражен,

Арсений обернулся, — и хотел

Проклятье произнесть, но не умел.

Как ангел брани, в легком шишаке,

Стояла Клара, с саблею в руке;

И юноши теснилися за ней,

И словом, и движением очей

Распоряжая пылкою толпой,

Она была, казалось, их судьбой.

И встретивши Арсения, она

Не вздрогнула, не сделалась бледна,

И тверд был голос девы молодой,

Когда, взмахнувши белою рукой,

Она сказала: «Воины! вперед!

Надежды нет, покуда не падет

Надменный этот русский! Перед ним

Они бегут — но мы не побежим.

Кто первый мне его покажет кровь,

Тому моя рука, моя любовь!»

Арсений отвернул надменный взор,

Когда он услыхал свой приговор.

«И ты против меня!» — воскликнул он;

Но эта речь была скорее стон,

Как будто сердца лучшая струна

В тот самый миг была оборвана.

С презреньем меч свой бросил он потом,

И обернулся медленно плащом,

Чтобы из них никто сказать не смел,

Что в час конца Арсений побледнел.

И три копья пронзили эту грудь,

Которой так хотелось отдохнуть,

Где столько лет с добром боролось зло,

И наконец оно превозмогло.

Как царь дубровы, гордо он упал,

Не вздрогнул, не взглянул, не закричал.

Хотя б молитву или злой упрек

Он произнес! Но нет! он был далек

От этих чувств: он век счастливый свой

Опередил неверющей душой;

Он кончил жизнь с досадой на челе,

Жалея, мысля об одной земле, —

Свой ад и рай он здесь умел сыскать.

Других не знал, и не хотел он знать!..

И опустел его высокий дом,

И странников не угощают в нем;

И дворзарос зеленою травой,

И пыль покрыла серой пеленой

Святые образа, дубовый стол

И пестрые ковры! и гладкий пол

Не скрыпнет уж под легкою ногой

Красавицы лукавой и младой.

Ни острый меч в серебряных ножнах,

Ни шлем стальной не блещут на стенах;

Они забыты в поле роковом,

Где он погиб! — В покое лишь одном

Всё, всё как прежде: лютня у окна,

И вкруг нее обвитая струна;

И две одежды женские лежат

На мягком ложе, будто бы назад

Тому лишь день, как дева стран чужих

Сюда небрежно положила их.

И, раздувая полог парчевой,

Скользит по ним прохладный ветр ночной,

Когда сквозь тонкий занавес окна

Глядит луна — нескромная луна!

Есть монастырь, и там в неделю раз

За упокой молящих слышен глас,

И с честию пред набожной толпой

Арсений поминается порой.

И блещет в церкви длинный ряд гробов,

Украшенный гербом его отцов;

Но никогда меж них не будет тот,

С которым славный кончился их род.

Ни свежий дерн, ни пышный мавзолей

Не тяготит сырых его костей;

Никто об нем не плакал… лишь одна,

Монахиня!.. Бог знает, кто она?

Бог знает, что пришло на мысли ей

Жалеть о том, кто не жалел об ней!..

Увы! Он не любил, он не жалел,

Он даже быть любимым не хотел,

И для нее одной был он жесток:

Но разве лучше поступил с ним рок?

И как не плакать вечно ей о том,

Кто так обманут был, с таким умом,

Кто на земле с ней разлучен судьбой,

И к счастью не воскреснет в жизни той?..

В печальном только сердце может страсть

Иметь неограниченную власть:

Так в трещине развалин иногда

Береза вырастает: молода

И зелена — и взоры веселит,

И украшает сумрачный гранит!

И часто отдыхающий прошлец

Грустит об ней, и мыслит: наконец

Порывам бурь и зною предана,

Увянет преждевременно она!..

Но что ж! — усилья вихря и дождей

Не могут обнажить ее корней,

И пыльный лист, встречая жар дневной,

Трепещет всё на ветке молодой!..

Тебе, Кавказ, — суровый царь земли —

Я снова посвящаю стих небрежный:

Как сына ты его благослови

И осени вершиной белоснежной!

От ранних лет кипит в моей крови

Твой жар и бурь твоих порыв мятежный;

На севере в стране тебе чужой

Я сердцем твой, — всегда и всюду твой!..

Твоих вершин зубчатые хребты

Меня носили в царстве урагана,

И принимал меня лелея ты

В объятия из синего тумана.

И я глядел в восторге с высоты,

И подо мной, как остов великана,

В степи обросший мохом и травой,

Лежали горы грудой вековой.