Конные едва удерживали взмыленных лошадей, кони скользили по булыжнику — вот-вот упадут, преследователи вконец рассвирепели.

Наконец кольцо замкнулось. Полиция держала оба берега и мост. Те, что на мосту, криками подбадривали с опаской двигавшихся по берегу. Однако внизу у реки полицейским никого не удалось найти, только мирно поблескивала обмелевшая за лето река.

Казалось, только что рассвело, а вот уже и полдень: завыли фабричные сирены — так гудели они в обед и вечером, когда кончался рабочий день. Со всех сторон устремился к реке рабочий люд.

Полицейские кричали, требовали разойтись, не подходить близко. Из уст в уста уже неслась молва:

«Это не арестант! Не преступник, не вор, не мошенник! Политзаключенный…»

Политический!

Вот почему так остервенели полицейские, и пешие, и конные, и те, что в штатском, нетерпеливо сновавшие взад-вперед по берегу.

Совсем молодой он был, тот, кого преследовали, без шапки, в светлом плаще, какие тогда носили — широком, длинном до пят. Как крыло птицы, развевался плащ на ветру, и легко, как птица, перескочил парень через реку, но улететь, как птица, не мог — скрылся в отверстии канала, единственном защищенном месте у каменного русла, обстреливаемого со всех сторон.

Столпились полицейские. Спешились конные. Штатские чуть не стукались лбами. Сводчатое отверстие канала мигом окружили, только у темного его жерла никого не было. Двое полицейских, впрочем, расхрабрились, залегли в пыли на противоположном берегу, как раз напротив. Навели стволы карабинов на темное отверстие канала, но только подняли головы — из-под свода грянул выстрел. Звонкое эхо разнеслось где-то внутри, как будто под землей, глубоко под городом, и вернулось назад словно удесятеренное. Казалось, гремит сама земля.

Люди свешивались с мостов, облепили окна соседних домов, даже школы. Не обращая внимания на злобные крики стражников, они со страхом и горечью вглядывались в темноту канала: кто он, этот молодой человек без шапки, с пистолетом в руке, в развевающемся, как крылья птицы, плаще?

Что он политический, сомнений не было. Да это говорили и сами полицейские, и агенты в штатском. Неясно только, кто же он?

Так прошел день. Двинется кто-нибудь из полицейских к каналу или поднесут к отверстию фуражку, изнутри гремит выстрел. Время от времени полицейское начальство командовало стрелять. Пули свистели над водой и вместе с отбитым камнем шлепались на дно канала.

«Сдавайся!» — каждый час кричали полицейские.

Из канала не доносилось ни звука.

Снова затихала стрельба, умолкали крики преследователей, и тогда кто-нибудь осторожно пытался подойти к каналу, но из темноты снова раздавался гулкий короткий выстрел.

Ночью мы не спали. Не сомкнули глаз ни взрослые, ни дети, ни смелые, ни трусливые. Один прожектор заливал нестерпимо ярким светом вход в канал, другой шарил вверху по руслу реки, луч его ползал неуклюжим жуком, освещая желтую грязь и широкое отверстие канала.

Утром полицейские снова начали кричать:

«Сдавайся! Сдавайся, у тебя нет другого выхода!»

Но стоило им приблизиться, слышались выстрелы.

Надоело, видно, это начальству, поняли, что упорный человек в канале, такого не сломить, да и народ вокруг насмехается: «Пятьсот против одного!»

И тогда приказали швырнуть гранату.

Низкорослый полицейский наискосок подбежал к каналу, пока другие стреляли не переставая в его темную пасть.

Размахнулся и швырнул гранату. Раздался грохот, поднялась туча пыли, и крупные каменные блоки свода рухнули.

Но снова то же: только стражники приблизятся, изнутри щелкает выстрел.

Прошел второй день, вторая ночь, третий день и третья ночь. И только на пятый день, сколько ни кричали, ни стреляли, в канале никто не отозвался.

Полицейские, при полном вооружении, подобрались наконец к каналу.

А там никого!

«Как это так — никого? — забегало начальство по обоим берегам. — Как это никого? Не может быть! Там нет другого выхода. Проверьте еще раз!»

Вернулись — никого!

Только на седьмой день в тине нашли тело беглеца.

Узнали его по плащу. Документов при нем никаких не оказалось. А оружие исчезло — видно, в иле засосало. Как выследили храбреца, никто не знает. Полицейский, который приказал его арестовать, тайну на тот свет с собой унес.

Но это был политический. И он нашел выход…

Если нет другого выхода, то и смерть выход!..

Бабушка Здравка замолчала. Перевела дыхание, плечи ее, словно усохшие с годами, печально опустились. Она устала от своего рассказа, а может, от вновь пережитого волнения того памятного дня, тех далеких времен.

В кухне было тихо, кушанье в зеленой кастрюле давно остыло.

Мальчики сидели не шелохнувшись. Взгляд их был строг и сосредоточен, только светлые слезинки скатились по смуглым щекам Яни.

Маленькая Здравка спрятала лицо у бабушки на груди, бабушка тихо гладила девочку по голове. Казалось, гремели выстрелы, раздирали синюю холодную тишину осеннего вечера, а в теплом уюте бабушкиной кухни, в доме с мраморной доской у входа, навеки остались имена известных и неизвестных народных героев. И нежный душистый запах бабушкиной тыквы слился в душе мальчиков с образом гранитного обелиска, воздвигнутого недалеко от школы, как раз над сводом канала.

Раньше, до того как расширили проспект и заасфальтировали зеленые лужайки у реки, обелиск был заметен издали, а теперь он оказался на узкой полоске зелени между шоссе и набережной, точно его отодвинули в сторону, подальше от потока машин.

— Хотели даже совсем убрать! — задумчиво сказала бабушка Здравка. — Дескать, мешает! «Как он может мешать?» — сказала я им тогда. У этих молодых — и инженеров, и тех, кто в совете, — у них свои заботы. Смотрят на меня: зачем бабка пришла, что тут разговаривать, мало ей забот с внуками? А я им говорю: «Может, вы и ученые, и дипломы имеете, я тоже вырастила сына-инженера, но запомните: пока цветы не расцвели, плод не завяжется. А ведь этот плод должен потом дать начало новым побегам. Это вам говорю я, бабушка Здравка Крумова Бочева! Уважайте, храните как зеницу ока общую нашу память! Без этого, хоть во дворцах поселимся, духом будем бедны…» Смотрели, смотрели на меня они и засмеялись. Поняли! Вот и перенесли памятник. Нашли выход. А как же иначе! Погиб человек за правду, а то, что никто не знает его имени, ничего не значит. Жив он в народной памяти. Потому вам и рассказываю про те дни сейчас, чтобы вы знали. Хотели товарищи разузнать имя этого храбреца, да один уехал за границу, другой…

Бабушка Здравка снова замолчала, углубившись в свои воспоминания.

Мальчики еще долго не расходились. А на другой день, когда собрались на пустыре, чтобы вместе идти в школу, не сговариваясь, свернули к обелиску.

Венок из живых цветов лежал на гранитном обелиске.

Пятиконечная звезда…

Дата, которую не стерло время.

Мальчики догадались: цветы положил кто-то из них.

Но кто?

Крум? Яни? Евлоги? Спас? Иванчо Йота? Андро? Дими?

Маленькая Здравка?

Или бабушка Здравка?

Не спрашивали. Не хотели разузнавать.

Сегодня двадцать восьмое октября.

Безымянный герой будет теперь вечно жить в их памяти.

А вокруг гудели машины, сигналили нетерпеливые водители, но мальчики стояли на высоком берегу бледные, напряженные, с опущенными руками, не замечая, что стоят по стойке «смирно».

И спустя годы, когда они станут воинами в далеких гарнизонах, каждый раз, услышав команду «Смирно!», они будут вспоминать этот берег и день двадцать восьмого октября, навсегда ставший для них особо торжественным.

С тех пор каждый год они собирались накануне 28 октября у Крума, и бабушка Здравка угощала их тыквой, сваренной с медом на неочищенных веточках шелковицы, брошенной на дно двух больших кастрюль: одной уже не хватало для таких рослых, крепких ребят. А утром все вместе, и Здравка тоже, шли украшать осенними цветами темный гранитный обелиск, воздвигнутый в честь неизвестного героя.