— Опять ты за свое, — проворчала Анни.
Он понял, что барабанит пальцами. «Стелла при свете звезд». Песня о призраке. Он перестал стучать.
Руки болели. Четко рассчитанный удар крышкой пианино должен был дать ему понять, кто здесь хозяин. Оба больших пальца онемели, костяшки распухли и налились кровью. Он растопырил пальцы на скатерти и спокойным тоном произнес:
— Ой, больно.
Анни захихикала.
— Это и правда больно. Что бы ты чувствовала, если бы у тебя отвалилось лицо?
Она на мгновение замолчала, потом сказала:
— Немногое.
— Эти руки — мое богатство. Я на ночь их заворачиваю в вату. Если бы я мог, я бы застраховал их на огромные деньжищи. Этот… этот поездцелился в них, как птицы целятся в глаза. Сечешь?
— Самое страшное, что может быть.
— В точку, мать.
— Не называй меня матерью. Я не намного старше тебя.
Малыш уже должен был вернуться, но пока что не показывался. И Гарри Катли потерялся где-то в поезде.
Волшебные Пальчики устремил взгляд в противоположный конец вагона. Над одной из кабинок витал сгусток старушечьей энергии. Самой старухи там уже не было, хотя он не видел, как она уходила. Арнольд, этот кондуктор-официант-мажордом-верховный жрец, тоже сделал ноги. Во всем вагоне они с Анни остались одни.
Стук колес и качка действовали ему на нервы, как навевающий тоску городской джаз. Сплошная нескончаемая синкопа! Повторение нот без мелодии.
Поначалу движение было гладким, как скольжение по зеркальному озеру. Но теперь воды были засыпаны камнями. Ножи и вилки подпрыгивали на столе. В окнах дребезжали стекла. Скатерть немного сползла со стола, и ее пришлось прижать к столешнице, чтобы она не стянула посуду на пол.
Он чувствовал это зубами, кишками, горлом. Скорость, безрассудная скорость. Эта тварь могла в любую секунду съехать с рельсов.
Темные окна как будто кто-то вымазал снаружи густой синей краской и повесил на них черные шторы. Даже подойдя окну, он не увидел ничего, кроме собственного растянутого отражения в стекле.
Они не проезжали через туннель, они могли нестись на всех парах по эстакаде над пропастью, по беззвучно рассыпающимся под ними рельсам. Одни в этой темноте.
Он поднял руку и прикоснулся кончиками пальцев к стеклу, получив пять отчетливых ледяных уколов. Прикосновением он пользовался очень осмотрительно, но сейчас было подходящее время.
— Есть что-нибудь? — спросила Анни.
Он покачал головой, но стал прислушиваться к стеклу. Оно казалось плотным, как кристалл, и с прожилками. В нем чувствовались дрожь боли и музыка поезда, бибоп с высокими нотами, тревожные свистки и уханье зловещего баса. Это было сердцебиение локомотива № 3473-5, его пульс.
Острая боль пронзила его руку и прошла через каждую из косточек кисти.
Он стоял, прижимая ладонь к оконному стеклу и расставив пальцы. Боль толчками входила в него, сначала в кисть, потом в предплечье… Потом локоть и плечо.
Анни сидела с открытым ртом, не шевелясь. Застыв.
Нет, он почувствовал на запястье ее пальцы в перчатке. Услышал запах ее духов, близко. Прикосновение ее волос, ее тепло, совсем рядом.
Но при этом он видел, что она сидит за столом совершенно неподвижно.
Как будто глаза его сделали моментальный снимок и теперь показывали ему картинку прошлого, в то время как остальные чувства продолжали ощущать то, что происходило на самом деле. Он пошевелил головой, изображение в глазах не изменилось.
Анни что-то говорила ему, но он не понимал ее слов. Она говорила на французском? Или на валлийском? Во рту появился вкус водорослей. Он услышал грохот поезда, музыку локомотива № 3473-8, которая постепенно становилась все громче и громче.
Картинка изменилась. Перед глазами появилась новая фотография.
Анни пыталась помочь, встав одним коленом на стол и обхватив двумя руками его запястье. Лицо ее перекосилось от усилия.
Но он уже перестал чувствовать ее руки, перестал ощущать ее запах.
Если глаза говорили ему, что она рядом, все остальные чувства указывали на то, что она ушла.
Зрение показывало ему набор застывших изображений, как слайды в церковном зале. Он как будто находился в кинотеатре, в котором проектор выбирал и задерживал на несколько секунд отдельные кадры, а звук шел своим чередом.
К музыке поезда присоединился крик.
Анни стояла в проходе, приподняв маленькие кулаки и открыв рот. В воздухе вокруг нее кружилось нечто, напоминающее темный смерч. Птицы или летучие мыши, двигающиеся слишком быстро для того, чтобы их можно было запечатлеть на фотографии.
Крик оборвался, но Анни по-прежнему стояла, замерев в крике. Что-то сломалось.
В следующей картинке она лежала бесформенной кучей в одной из дальних кабинок с треснутым матовым стеклом. Руки и ноги перекручены, платье сбилось.
А потом окно отпустило его. Ему показалось, что с его ладоней сорвали кожу и теперь они сочатся кровью.
Кто-то, не Анни, говорил, бубнил непонятные слова, пел джазовым скатом. Мелодию он не мог уловить.
Он решил дождаться следующей картинки, чтобы узнать, кто это, но изображение застыло и не менялось, как он ни тряс головой. Он отошел от окна и больно ударился бедром о край стола. Потом стал на ощупь пробираться вдоль ряда кабинок, продолжая видеть то, что видел, находясь у окна. Пытаясь представить свое положение в стоящей перед глазами картинке и перебирая руками спинки стульев, он шел к Анни, к тому месту, где она находилась в его застывшем видении.
Раздался звук тяжелого удара, и к безостановочному бормотанию присоединилось шипение.
Он остановился, покачиваясь вместе с движением поезда, как хипстеры, которые не танцуют, а кивают головами и двигают плечами под джаз. Он подсчитал, что должен уже находиться в трех кабинках от окна.
А потом свет вспыхнул и погас.
Картинка наполнилась коричневыми оттенками и стала похожа на старую фотографию, за которой горит ровное пламя, а потом коричневый цвет сгустился в черноту.
Он зажмурил и снова открыл незрячие глаза. Руки его лежали на спинках стульев, так он лучше чувствовал вещи, чем когда его обманывали предательские глаза. Слух оставался таким же острым, как прежде. Бормотание отвлекало внимание. Это был просто шум, не имеющий источника. С ним не соотносилось никакое тело, ничто не смещало воздух, не поднимало или не понижало температуру, не пахло одеколоном или сигаретами. В вагоне находился еще лишь один дышащий человек, Анетт Амбуаз. Она либо спала, либо была без сознания. Кроме них внутри зверя никого не было.
Ощущения были непривычные. Слепота с воспоминанием о виденном. Как будто на всем вокруг были проставлены пометки мелом, а потом стерты, но разум его сохранил их и теперь использовал как ориентиры.
На зрение это похоже не было, но он знал, что где находится.
Столы, стулья, розы в тонких вазах, окна, двери, проход между кабинками. Под ногами — ковер. Под ковром — пол вагона. Под ним — голодные колеса и старые-старые рельсы.
В темноте прорисовались фигуры. Сидящие за столами. Белые облака, похожие на яйца или бобы размером с человека, согнутые посередине, безрукие, безногие, безликие. Он услышал звон ножей и вилок, чавканье и сопение. В следующем вагоне терзали пианино. Похоже, кто-то в рукавицах пытался аккомпанировать пьяному хору, распевающему «Двенадцать пророков». Это происходило не сейчас. Это происходило до войны.
Это была «Шотландская стрела» лорда Убилпассанджира.
Как далеко до убийственного моста?
Он не чувствовал никаких запахов. Это было гораздо хуже, чем внезапная слепота. Он знал, что может обойтись без глаз. В конце концов, он когда-то так добрался из Уэльса в Лондон. У него имелись волшебные пальцы.
Кто-то звал его из очень отдаленного места.
Сейчас во рту у него стоял вкус водорослей. В Лондоне при карточной системе масла было не сыскать. Вместо масла его мама использовала какой-то жир, который нужно было замешивать в чане. В Уэльсе, где повсюду были фермы, масла было хоть отбавляй, но мистер и миссис Джонс не верили в масло. Так же, как они не верили в горячую воду. И в постельное белье — тонких покрывал из лошадиной шерсти, которые царапались, как сеть, сплетенная из крошечных крючков, им вполне хватало. И в любую музыку, кроме церковного органа. Когда Дэнни начинал барабанить пальцами, он получал по рукам. Он не должен был вставать из-за стола, даже если ему было нужно пройти десять шагов по двору до туалета, пока не съест все и не поблагодарит Господа Бога нашего за Его щедроты.
