— Догадались? Значит, это видно?

— Нет, Грасиела, вообще — не видно, видно мне, потому что я тебя знаю давно, а Сантьяго — мой сын.

Прямо перед ней висела репродукция Сезанна «Курильщик». Сотни раз видела она этот образ покоя, но сейчас ощутила, что ей не выдержать взгляда проницательных глаз. Прежде, под вечер, в сумерках, Курильщик глядел рассеянно и отрешенно, а теперь почему-то воззрился на нее — может, потому, что трубку он держал совсем как Сантьяго. Она отвела взор и снова посмотрела на свекра.

— Конечно, вы назовете это глупостью, безумием… — сказала она. — Что ж, мне и самой так кажется.

— В мои годы ничто не кажется безумным. Как-то привыкаешь к внезапным порывам, к необдуманным поступкам, прежде всего к своим.

Вероятно, ей стало легче. Она открыла сумочку, взяла сигарету, закурила и протянула пачку дону Рафаэлю.

— Спасибо, не надо. Полгода не курю. А ты и не заметила?

— Почему же вы бросили курить?

— Так, сосуды, ничего серьезного. Знаешь, и впрямь помогло.

Сперва было очень трудно, особенно после еды. А теперь привык. Она медленно втянула дым; видимо, это придало ей смелости.

— Вы спросили, разлюбила ли я Сантьяго. Если я отвечу «нет», я солгу. Если отвечу «да», скажу неправду.

— Надо понимать, все очень сложно?

— Не без того… Конечно, в одном смысле слова я его люблю как любила. Он ведь ничего мне плохого не сделал. Кто-кто, а вы знаете, как прекрасно он себя вел. Не только в политике, в борьбе — в семье тоже. Со мной он всегда был очень хорошим!

— В чем же тогда дело?

— Понимаете, я люблю его как лучшего друга, как верного товарища. Да что там, в конце концов, он отец Беатрис!

— И тем не менее?..

— И тем не менее по-женски я его не люблю. В этом смысле он мне не нужен, вы понимаете?

— Конечно, понимаю. Не такой я дурак. Кроме того, ты очень ясно и очень убежденно говоришь.

— В общем… как бы это сказать?.. Скажу очень грубо, вы уж меня простите. Я больше не хочу с ним спать. Это ужасно, да?

— Нет. Я думаю, это печально, но, в сущности, и вся наша жизнь — не праздник.

— Если бы он не был в тюрьме, я бы не так страдала. Это со многими бывает. Мы могли бы поговорить, подумать. Сантьяго бы все понял, я знаю, хотя ему было бы грустно или больно. Но он в тюрьме.

— Да, в тюрьме.

— Вот я и страдаю, вот и мечусь. Он — там, взаперти, но и я тут не на свободе.

Зазвонил телефон. Грасиела сразу поникла — звонок нарушил атмосферу доверия, помешал исповеди. Дон Рафаэль встал и поднял трубку.

— Нет, сейчас не один. Приходи завтра. Очень хотел бы тебя видеть. Да, правда, хотел бы. Гостья, но ты не беспокойся. Ну хорошо, к вечеру жду. Можешь часов в семь? Чао.

Дон Рафаэль повесил трубку, сел в качалку, посмотрел на удивленную Грасиелу и поневоле улыбнулся.

— Что ж, я старый, но не настолько! И потом, очень трудно, когда ты совсем один.

— Я немножко удивилась, но я за вас рада, Рафаэль. Кроме того, мне ведь и стыдно… Смотришь на свой пуп и думаешь, что только твои проблемы важны. Знаете, не всегда помнишь, что у других они тоже есть.

— Ну, мои дела я бы проблемой не назвал. Видишь ли, она не девочка, хотя куда моложе меня, как же иначе. Главное, она прекрасный человек. Не знаю, надолго ли это, но сейчас мне хорошо. Ты доверилась мне, и я тебе доверюсь: я меньше боюсь, больше радуюсь, больше хочу жить.

— Нет, правда, это хорошо, я довольна.

— Верю.

Дон Рафаэль протянул руку к книжному шкафу, открыл его, вынул бутылку и два стакана.

— Выпить не хочешь?

— Оно бы неплохо.

Прежде чем пить, они посмотрели друг на друга, и она улыбнулась.

— Удивилась я вашим делам и чуть не забыла про свои.

— А вот теперь — не верю.

— Я шучу. Как тут забудешь!

— Грасиела, и это все? Не хочешь спать с Сантьяго, когда он выйдет, и все, или еще что-то?

— Раньше ничего другого не было. Мы как-то отдалились друг от друга, я от него отдалилась. Я не хотела, чтобы мы с ним спали, когда он выйдет.

— А теперь?

— Теперь все иначе. Кажется, я влюбляюсь.

— Вон что!

— Не влюбилась, только влюбляюсь.

— Значит, влюбилась.

— Может, и так. А может — нет. Вы его знаете, это Роландо.

— А он тебя любит?

— Ему тоже нелегко. Они с Сантьяго очень дружили. Не думайте, я понимаю, что это еще больше все усложняет.

— Значит, по-твоему, положение сложное?

— Конечно. Очень.

— Что же ты думаешь делать? Что сделала? Сантьяго не написала?

— Потому я к вам и пришла. Я не знаю, что делать. Сантьяго мне пишет как влюбленный. Уверена, он не лжет. С одной стороны, мне очень стыдно отвечать как ни в чем не бывало. А с другой стороны, какой ужас, только представьте — там, взаперти, узнать, что я ему не жена и влюбилась в одного из его лучших друзей. Такое письмо эти садисты не задержат. Иногда мне кажется, что написать все равно надо, иногда — что это не нужно и жестоко.

— Тяжело тебе?

— Да.

— Я думаю, сейчас ты правильно сказала, это не нужно и жестоко. Сантьяго живет ради тебя и Беатрис.

— А вы?

— Я его отец. Это другое дело. Родителей получают, а не выбирают. Жену и детей как бы сами создают, тут воля свободна. Конечно, он любит меня, и я его люблю, но мы не были так уж близки. Мать — с ней иначе, они понимали друг друга, он очень страдал после ее смерти. Конечно, ему тогда было пятнадцать лет. А теперь, ты уж поверь мне, только вы с Беатрис — его будущее, близкое ли, далекое, это неважно. Там, в тюрьме, он думает, что снова будет с вами обеими, как раньше.

— Да, так он и думает.

— Ну вот, ты сама говоришь, если бы он не был в тюрьме, все было бы проще. Не слишком приятно, а проще. Расстаться всегда тяжело, но иногда оставаться вместе против воли — еще хуже.

— Что вы мне посоветуете?

Дон Рафаэль допил виски. Теперь вздыхает он.

— Нельзя лезть в чужую жизнь.

— Так ведь Сантьяго ваш сын.

— Ты тоже мне вроде дочери.

— Я это всегда чувствовала.

— Знаю. Потому все еще сложнее.

Опять звонит телефон, дон Рафаэль не берет трубку.

— Не беспокойся, это не Лидия. Я ведь тебе не сказал, как ее зовут? В такое время звонит один зануда. Ученик, справки ему нужны, библиография.

По-видимому, ученик упрям и терпелив или терпелив и упрям. Телефон звонит снова. Потом затихает.

— Если уж ты спросила, я за то, чтобы ничего такого не писать. Притворяйся, как притворялась. Знаю, это нелегко. Но помни, ты на свободе. Ты еще что-то любишь, чем-то занимаешься. А у него — четыре стены да решетка. Правда его убьет. Я бы не хотел, чтобы мой сын сломился именно теперь, когда он столько перенес. Позже, когда он выйдет — он выйдет, я знаю, — ты сможешь все прямо ему сказать, хотя ему будет очень больно. И еще скажи, что я велел тебе молчать. Сперва он сорвется, закричит, как в доброе старое время, может — заплачет. Ему покажется, что рухнул мир. Но тогда он будет на свободе, не в тюрьме, и у него, как теперь у тебя, будут и другие интересы. Так я считаю. Ты сама просила говорить прямо.

— Да, просила.

— Согласна ты со мной?

Теперь казалось, что он волнуется больше, чем она. Наклоняя бутылку, он заметил, что рука, держащая бокал, чуть-чуть дрожит. Заметила это и Грасиела.

— Спокойней, спокойней, — сказала она, как сказал он ей вначале. Напряжение спало, но засмеялся он с натугой.

— Наверное, вы правы. Так будет лучше всего. Во всяком случае, другого выхода не видно.

— Я сам понимаю, что ни реши — все трудно принять. И знаешь почему? Потому что невозможно принять то, что случилось с Сантьяго.

— Наверное, я сделаю, как вы сказали. Буду притворяться.

— Кроме того, мы не знаем, что будет со всеми нами. Теперь он тебе не нужен, потом ты опять можешь его полюбить.

— Вам кажется, я легкомысленная, да?

— Нет. Мне кажется, у всех у нас — и здесь, и в других местах — разладилась жизнь. Мы стараемся ее наладить, кто как может, начать сначала, навести мало-мальский порядок в наших чувствах, отношениях, утратах. Но только зазеваешься — опять все расползается, опять хаос. Прости такой нелепый повтор, с каждым разом хаос этот становится хаотичней.