Нет, это уж слишком, надо проснуться.

— Она англичанка, — произнесла Лиза вслух, — она англичанка и ничего не знает. Ничего. Любой пассажир мог сесть там, в темном холле, и зажечь свет, когда я остановилась перед зеркалом. И любой мог по каким-то своим, личным мотивам заказать эту дурацкую песенку, которая так напугала меня.

Вообще если бы исследовать вопрос о восприятии музыки людьми, и не только легкой музыки, тесно связанной с повседневной жизнью и переживаниями слушателей, а всякой, даже самой сложной, наверняка оказалось бы, к ужасу сторонников чисто эстетических эмоций, что восприятие музыки в огромной степени зависит от внешних, внемузыкальных факторов. Разве можно, например, предположить, чтобы у Марты — если, конечно, она жива — музыка «Тангейзера» не вызывала в памяти тот же образ, который уже многие годы, с тех пор как Лиза стала счастливой фрау Кречмер, неизменно преследует ее в концертных залах: симфонический оркестр, оркестранты в полосатых бело-голубых куртках, с бритыми головами?..

Да. Надзирательница Франц заставила Марту пойти на концерт в мужской, лагерь. Это был очередной номер вновь открытой Лизой и, как оказалось, единственно возможной программы — программы террора. Надзирательница Франц прекрасно знала, — что Марта не хочет идти туда. Во-первых, потому, что это была привилегия, предоставленная капо и старостам, с которыми Марта не желала иметь ничего общего. А во-вторых, она как-то сказала Лизе во время одного из концертов: «Здесь не место для музыки». Тем не менее Лиза привела ее туда, в этот единственный в своем роде концертный зал.

Он был великолепен, этот мужской симфонический оркестр. Его стоило бы показать тем типам из комиссии, космополитам, специалистам по вопросам гуманности: наверняка у них в Стокгольме или Цюрихе не нашлось бы лучшего. Ах, как они исполняли Вагнера, эти поляки! Не хуже, чем знаменитый мюнхенский оркестр, который они с Генрихом слушали в последний его приезд. Уже несколько месяцев ее муж, Генрих, не давал о себе знать. Нет, она не страдала. Генрих! Как она разочаровалась в нем! Они просто стали чужими. Возможно, это случилось еще до его отъезда на фронт. Если время от времени Лиза и вспоминала его, то делала это скорее из чувства долга: как-никак он служил в армии фюрера, сражался за родину. И в конечном счете не так уж важно, делал он это по своей собственной воле или нет. Вот теперь мимолетное воспоминание о нем появилось и быстро исчезло, не взволновав Лизу. Шквал мощных звуков налетел на нее, и надзирательница Анна Лиза Франц забыла обо всем. О том, что идет война, что рядом вместо элегантно одетых завсегдатаев концертных залов сидят люди в зеленых-мундирах и вопреки правилам хорошего тона держат на коленях форменные фуражки с уродливой, в сущности, эмблемой; что у нее болит голова от угарного запаха паленого мяса, запаха, который уже целую неделю стелется над лагерем; что по железным дорогам мчатся все новые и новые составы с этим живым мясом; что, наконец, «здесь не место для музы^ ки». Она забыла и о Марте, которую привела сюда для того, чтобы в музыке Вагнера та увидела еще одно проявление мощи немецкого духа, и которая сидела где-то сзади, среди «промииентов», сосредоточенная, внешне спокойная. Лиза закрыла глаза рукой, как это делают меломаны, и с наслаждением погрузилась в мир звуков. Через некоторое время она случайно подняла голову, увидела дирижера в полосатой лагерной форме и, внезапно вспомнив о Марте, захотела взглянуть на нее, чтоб увидеть ее лицо, ее реакцию. Лиза обернулась и несколько минут тщетно искала ее глазами. И тогда она заметила Тадеуша. Он стоял, прислонившись к стене, в углу зала и смотрел в другую сторону. Проследив за его взглядом, Лиза обнаружила наконец Марту. Та сидела, подавшись всем телом вперед, как бы желая приблизиться к нему. Ее лицо было спокойно и безжизненно, как маска.

На этот раз Тадеуш почувствовал взгляд Лизы. Но не испугался, не отвернулся. Некоторое время он смотрел ей прямо в глаза, нагло, почти цинично. Неужели… и он умеет читать ее мысли? Движением руки Лиза указала ему на дверь. Он немедленно вышел. Лиза еще раз взглянула на Марту. И так же, как раньше, следя за его взглядом, она отыскала Марту, так теперь… Он стоял в толпе заключенных за окном и смотрел. Стекло то и дело покрывалось паром от его дыхания, капельки воды стекали вниз, прочерчивая извилистые дорожки, а они смотрели друг на друга, ничего не замечая. Два человека с мертвыми лицами, на которых жили только глаза.

Внезапно раздался всем хорошо знакомый гудок паровоза на лагерной ветке. Несколько эсэсовцев вскочили, среди них комендант лагеря Гёсс. Выходя, он махнул рукой остальным: не отвлекайтесь. В зале снова воцарилась тишина. «Тангейзер» торжествовал.

Полоса света проникла в каюту, и Лиза очнулась. Она увидела в дверях Вальтера, хотела спросить: «Уже поздно?» — но голос изменил ей. Вальтер вел себя как-то странно: с величайшей осторожностью закрыл дверь и на цыпочках прошел к себе. Лиза слышала, как он раздевался, ложился. Сейчас он должен закурить — он всегда выкуривает сигарету перед сном. Ей даже казалось, что она слышит стук сигареты по коробке, но так и не увидела огонька зажигалки. Она продолжала напряженно прислушиваться, не скажет ли он ей хотя бы «спокойной ночи»? Но на его половине была тишина — неестественная, беспокойная, словно кто-то притаился и ждал. Внезапно ее ужаснула мысль, что муж может заснуть, так и не сказав ничего. Она позвала: «Вальтер!» И еще раз, погромче: «Вальтер!» Но Вальтер уже спал или притворялся спящим. Пытаясь успокоиться, Лиза повторяла: «Ведь она англичанка, англичанка», но теперь это спасительное заклинание не помогало. Тогда она дрожащей рукой зажгла ночную лампочку и пошарила в ящике стола. Вынула из коробочки таблетку, потом другую и, подумав, еще одну.

Морщась, запила их холодным чаем,

Ее разбудил настойчивый телефонный звонок. Наступил день, и сквозь спущенные шторы пробивался солнечный свет. Еще не совсем проснувшись, она огляделась. Вальтера в каюте не было. Лиза подняла трубку.

— Не желаете ли позавтракать, мадам? — спросил голос в трубке. — Ваш муж поручил мне…

Лиза взглянула на часы. Стрелка приближалась к одиннадцати.

— Хорошо, — ответила она. — Через четверть часа.

Поднимаясь с постели, Лиза покачнулась. Голова была тяжелая, словно чужая, лоб ежеминутно покрывался испариной. Она с трудом оделась, подкрасила губы, причесалась. Когда стюард принес завтрак, Лиза выпила чашку кофе и попыталась что-то проглотить, но в этот момент в каюту вошел Вальтер. Он был в свитере, в руке держал теннисную ракетку.

— Ты долго спала, — заметил он, вопреки обыкновению даже не поздоровавшись с ней.

Лиза обиделась.

— Доброе утро, Вальтер!

— Доброе утро…

Их взгляды встретились, и оба тотчас отвели глаза.

— Позавтракала?

— Да.

— Чувствуешь себя лучше?

— Как видишь.

— Ты ужасно бледна.

— Ничего, это пройдет.

— Конечно. Главное — не поддаваться.

Вальтер смотрел на нее в упор и молчал. Ей

стало не по себе.

— Умоляю тебя, Вальтер! Ведь я не подопытное животное. Что это значит?

— Успокойся. Ничего особенного. Просто я пытался представить себе, какая ты была в мундире. Впрочем, я не знаю, как выглядела у вас женская форма. У тебя нет фотографии?

— Фотографии?!

— Ну, не сердись на меня…

— Вальтер!

Он подошел к ее столику, взял лежавшую там коробочку.

— Ты принимала снотворное?

— Да.

— До сих пор ты этого не делала.

— До сих пор, ложась спать, ты говорил мне «спокойной ночи», а вставая — «доброе утро». — Голос у нее задрожал, хотя она крепилась изо всех сил.