К вечеру и в самом деле заснежило. Небо сначала побелело, а потом стало мутно-оранжевым, будто подсвеченным заревом пожара, и посыпались влажные, тяжелые хлопья.

Ермолаев после ужина курил на крыльце. В дом идти не хотелось, но выглянула Люба и напомнила, что он собирался посмотреть фильм, который как раз сейчас начинается. С утра хотел, теперь уже расхотел, но Виктор замерз в одной только меховой безрукавке и, бросив окурок – огонек утонул в свежем снегу, – вернулся в дом.

Люба и дети уже сидели у телевизора: начинался «Крепкий орешек», который они просто обожали. Ермолаев посмотрел на экран, побродил по комнате и ушел в кухню.

– Что не садишься? – спросила вслед Люба, и он буркнул:

– Попить.

Жена поднялась, пошла за ним и стала предлагать то холодного молока, то чаю, то вчерашнего компота. Такая заботливость была привычной, но сегодня глухое раздражение томило Виктора до того, что ныло под ложечкой, и он, не отвечая Любе, зачерпнул из ведра и стал пить ледяную воду. Сразу заболели зубы, и лоб заломило, и заледенело все внутри, но он все пил и пил, пока не убедился, что Люба вернулась в комнату и прикрыла за собой дверь.

Ермолаев положил на ведро крышку, поставил на нее ковшик и раздернул цветастые занавески на окне. Ему вдруг остро захотелось посмотреть на звезды, но звезд не было видно. Небо по-прежнему оставалось тусклым.

Ну откуда столько снегу привалило? Кому он нужен – теперь-то, в конце марта? Дорога ложка к обеду – до января обжигал сухой, колючий мороз, снега почти не было, и только мело по земле какую-то белую пыль, да и позже зима снегопадами не баловала, а тут вдруг прорвалось. Зачем?.. Лишний он, ненужный, как лишнее, ненужное, чуял Виктор Ермолаев, было то, что с ним делалось. Но почему-то именно этот заволокший голову туман казался ему сладким, а все остальное представлялось досадной помехой.

Он вернулся в дом. Брюс Уиллис уже начал наводить порядок и гнуть в дугу отвязных террористов. Ермолаев этот фильм четыре раза смотрел, посмотрел бы и пятый, но сейчас мельтешенье фигур на экране почему-то удручало его, он ушел в спальню и лег, хотя едва пробило девять.

Снег прижимался к стеклу большой мягкой лапой. Свет уличного фонаря бледно отражался в круглом черном боку высокой печки. В маленькой комнатке было душно и жарко. Виктор сбросил с себя одеяло, но, услышав шаги жены, снова натянул его и отвернулся к стене.

Кровать легко колыхнулась под телом жены, и напряженного плеча Ермолаева коснулась ее ладонь:

– Ты что? Заболел?

– Устал… – невнятно произнес Виктор, уткнувшись в подушку. – Голова…

– Говорят, тебя телевизионщики сегодня снимали? – с улыбкой в голосе спросила Люба. – Смотри, чтобы снова там чего-нибудь не напутали, а то опять не будешь знать, как оправдаться.

Ермолаев даже ногти в ладони вонзил, чтобы не обрушиться на жену. Как она смеет?! Да разве Снегурочка может что-нибудь напутать или нарочно подтасовать факты?! Люба ничего не понимает. Ну зачем не в свое дело лезет?

Обычно она была сдержанной, как бы чуточку прохладной, а сегодня что-то липла неотвязно. То руку на плечо положит, то по голове погладит. Никто не знает, каких сил стоило Виктору сдерживаться, не тряхнуть брезгливо плечом, чтобы сбросить эту неприятную руку, не ругнуться: отстань, мол, отцепись, отвяжись, изыди!

Наверное, такое ощущение знакомо всем мужчинам, женатым уже много лет. Ермолаев никогда не задумывался о том, что тринадцать лет – это много. Сейчас казалось – бесконечно. Как он выдержал?

– Забавно, что мирская слава настигла тебя именно на той работе, к которой так не хотели подпускать родители, – заметила Люба, которая, конечно, была в курсе того, что ему запретили когда-то идти в автодорожный техникум. – Жаль, что они уже не смогут эту передачу посмотреть… – Она усмехнулась.

Родители умерли несколько лет назад. И Ермолаев вдруг почувствовал себя страшно оскорбленным из-за того, что Люба усмехается. Над ними, что ли?!

Он знал, что это глупости, что зря цепляется, но ничего не мог с собой поделать. И зачем она пристала? Сколько раз Виктор уходил от телевизора и ложился спать пораньше, потому что вставал раньше всех в доме… Завтра, правда, выходной, но зато он устал, он так устал сегодня…

Чует что-то, да? А что чуять, когда он и сам не понимает, что с ним творится?

Любина рука мягко скользнула под одеяло.

Виктор делано всхрапнул. Ч-черт, как нелепо… так вот чего она хочет, оказывается! Сколько раз она вот так же начинала демонстративно посапывать, изображая ужасную усталость. А теперь и Виктор пустился на бабьи уловки!

Вынужден был пуститься. Потому что не хочет – жену не хочет. А хочет он… Он оборвал свои крамольные мысли. Побоялся – вдруг вырвутся наружу?! Вдруг Люба их поймет?! Догадается о них?

Лежал и старательно, изо всех сил сопел. Якобы спит непробудным сном.

Люба посидела еще немножко, потом, вздохнув, погладила его ласково по голове и вышла из спальни.

«Джон Макклейн!» – донесся до него рев телевизора, а потом дверь закрылась и отсекла Виктора от вечерней жизни его семьи. Его как-то сразу разморило от усталости и невнятного чувства не то вины, не то грусти, и он в самом деле заснул. Но, когда позже вернулась и осторожно прилегла рядом Люба, проснулся и всю ночь маялся в рваной дремоте, боясь, что она прижмется к нему. Однако она как легла на краешке кровати, так и проспала там всю ночь.

Денис спрашивал о чем-то, но Люба не могла отвечать. За нее говорил Капитонов. Люба тупо смотрела в пол, улавливая только обрывки фраз: без пилотки, мясо, санитарная книжка просрочена, административная комиссия, штраф, двадцать тысяч…

– Сколько?! – ошеломленно переспросил Денис.

– Ну сколько-сколько, – вздохнул Капитонов. – Сколько слышал!

– Серьезно? – Денис недоверчиво уставился на Любу. А она отвернулась к стене. Так невыносимо стало, что он видит ее зареванное лицо. Понимает, как ей больно, плохо. И злорадствует, конечно, а как же иначе?! Сейчас вот скажет что-нибудь вроде «так тебе и надо!». Или: «что посеешь, то и пожнешь». Или вовсе заумь какую-нибудь: «коемуждо да воздастся по делам его!»

– Ладно, чего реветь-то! – сердито сказал Денис. – Пошли отсюда. – И дернул Любу за плечо. – Пошли-пошли!

– Да и правда, – согласился Капитонов. – Чего этих злыдней тешить? Пошли, я тебя в рынок отведу.

– Опять под конвоем?! – простонала Люба. – Нет, я не хочу!

Капитонов аж руки растопырил от изумления:

– Да какой я конвоир?! Я ж не по злобе, я ж по должности… Ладно, если хочешь – иди одна. Только мне все равно мимо топать. Вот и говорю: пошли за компанию.

– Ничего, на базаре сейчас без нее обойдутся, – решительно начал Денис. – Пусть немного в себя придет, куда ей с такой… – Он на долю секунды осекся, и Люба отчетливо ощутила, как долго эта доля секунды длится, как старательно он подыскивает слово… наконец выговорил: – С таким лицом! – Интересно, что он хотел сначала сказать: с физиономией? С рожей? С мордой? Все годилось, на самом-то деле… – Ну, пошли!

– Вы что, знакомы? – наконец-то начало доезжать до Капитонова. – Работаете вместе, что ли? Но я тебя ни разу не видал в рынке… – И подозрительно поглядел на волосы Дениса.

– Да я не тутошний, – хмыкнул тот. – Мы так… просто знакомы с Любовью Ивановной. Некоторым образом. Шапочно, впрочем. Да пошли, а то в конце рабочего дня туда всегда народ набегает.

– Ты ее куда зовешь-то? – озадачился Капитонов. – В аптеку, что ли? Валерьянку покупать? Ей бы сейчас лучше сто грамм…

– Хорошее дело, – хмыкнул Денис. – Мы над вашим советом непременно подумаем. Но сначала – к адвокату.

– Куда?! – хором спросили Люба с Капитоновым. – К какому еще адвокату?! – Этак здорово у них получилось, слаженно, ну просто заслушаешься!

Денис усмехнулся:

– Долго репетировали? К какому-какому… к простому. К самому обыкновенному адвокату по гражданским делам. Пошли, пошли! Потому что это безобразие на корню надо пресекать. Пошли, в сотый раз говорю, тут в двух шагах коллегия, там у меня знакомый работает.