Шибаев потянулся за часами. Половина первого! Голова была тяжелой – от вчерашней водки, от неудобного дивана. Он с силой потер лицо ладонями. Прислушался. Встал, подошел к двери в спальню, осторожно приотворил. Заглянул. Лиля спала, свернувшись клубком, укрывшись до макушки, – только рыжеватые перышки торчали наружу. Он закрыл дверь, рассудив, что пока она спит, он должен составить план действий. Попросту говоря, уйти. Поймать такси и уехать… куда? На Манхэттен, который он немного знал и где легче затеряться. Но таксист запомнит его – отсюда до Манхэттена добираются на метро, иначе – очень дорого! Значит, надо пройти одну-две остановки и уехать на метро оттуда. Хорошо бы купить карту сабвея. По дороге он видел книжный магазин «Санкт-Петербург», придется зайти. И неплохо бы купить где-нибудь одежду. Но не здесь. Здесь люди смотрят друг на друга по неистребимой советской привычке – окидывают взглядом, будто фотографируют, в отличие от американцев, которые не обращают ни малейшего внимания на окружающих. Чем скорее он выберется из маленькой Одессы, тем лучше.

Шибаев умылся в крошечной ванной, стараясь не смахнуть на пол разноцветные баночки и бутылочки. Пригладил волосы. Провел рукой по небритой щеке. Ему пришло в голову, что современному человеку для нормального функционирования нужна масса вещей, без которых люди прекрасно обходились сравнительно недавно, – всякие кремы для бритья, шампуни, дезодоранты. Это мужчинам. Женщинам нужно намного больше, просто удивительно, как они разбираются во всем этом хозяйстве. Сколько же времени теряется даром!

Шибаев критически рассматривал себя в тускловатом зеркале – мрачная небритая физия с рубцами от неудобной подушки, настороженные глаза, красные от недосыпа, насупленность. Если добавить сюда несвежую рубашку, которую он не успел сменить вчера в гостинице – Лёня торопил, – и неглаженые брюки, то внешность его вызывает большие сомнения и сильное желание проверить документы. Как бы он ни пытался расслабиться на улице, демонстрируя беззаботность, ему не удастся скрыть ощупывающий взгляд и настороженное выражение лица. Даже походка его напоминает осторожную поступь зверя, избегающего капкана. От него за версту несет опасностью и неуверенностью. Черт!

Шибаев был голоден, а с улицы и в дверные щели квартиры полз запах еды – жареного мяса, кофе и чего-то необыкновенно аппетитного, вроде тушеных грибов. Два с половиной года назад он месяц стажировался в тридцать пятом полицейском участке Нью-Йорка. Его «бадди»[8] был сержант Джон Пайвен, обожавший китайскую еду, он присматривал за Шибаевым, как нянька. Прозвище у Джона было «Болд игл», что значит «Лысый орел», по причине раннего облысения. Джон таскал его по дешевым китайским забегаловкам, где поразительно вкусная еда продавалась на вес, и фунт стоил три доллара, даже не три, а всего-навсего два девяносто девять – будь то тушеные баклажаны, цыпленок в апельсиновом соусе, свинина, побеги бамбука или креветки. Они набирали китайскую снедь из прямоугольных металлических судков в большие бумажные тарелки – все в кучу. Пили китайское пиво из горлышка и разговаривали за жизнь. Пиво, к удивлению Шибаева, оказалось довольно приличным.

Джон Пайвен был добродушным парнем, вечно скалил зубы, спрашивал, как будет по-русски то или иное слово, и старательно повторял несколько раз, чтобы запомнить. Он сообщил Шибаеву, что у него самого русские корни – отец Джона из немецкого плена попал к союзникам. Почему – Джон не знал точно, но предполагал, чтобы не возвращаться к коммунистам. Джон утверждал, что его фамилия – Пайвен – русская и, как рассказывал ему папа, очень распространенная. Шибаев только пожимал плечами – не слышал он такой фамилии! Джон не поленился, тут же позвонил отцу в Нью-Джерси и выяснил, что «пайвен» – по-русски петух. «Пивень!» – догадался Шибаев, это же по-украински! Отец Джона, оказывается, украинец, что не имеет теперь значения – в первую очередь, он американец.

За год до поездки Шибаев закончил ускоренные курсы английского языка и считал, что может без труда общаться с американцами. Оказалось, не может. Он лепил неуклюжие фразы на английском, старательно переводя их с русского. Все вызубренные слова и выражения, а также «формулы вежливости» испарились из его головы без следа. Но самым паршивым было то, что он не понимал их. Он не понимал Джона Пайвена. Ни Джона, ни его коллег. Они говорили иначе, чем продвинутая учительница с курсов, прожившая в Америке несколько лет. Видимо, ей не приходилось общаться с полицейскими Нью-Йорка. Язык учебника и живой разговорный – две большие разницы. Не говоря уже о профессиональном сленге.

«Все правильно, – думал Шибаев угрюмо. – Нас тоже хрен поймешь!» Они общались с Джоном на странной смеси английского, русского и специфического нью-йоркского жаргона, а также на пальцах и, самое странное, уже через неделю почти понимали друг друга.

Все время своей командировки Александр вышагивал в форме американского полицейского и страшно нравился себе. Косился украдкой в зеркальные стекла витрин, пытался смотреть на себя глазами прохожих – бравый амбал-коп, подтянутый, высокий, в черной форме со всякими блестящими штуками…

Шибаев вздохнул и вышел из ванной. Лиля в коротенькой шелковой рубашке – синей в желтые цветы, босая – появилась из кухни. Подошла, потерлась макушкой о его подбородок и сказала: «Доброе утро». Обхватила руками, встав на цыпочки, поцеловала в губы. Взглянула из-под припухших век ему в глаза. Он невольно ответил на поцелуй. Она стала расстегивать пуговички на его рубашке и, расстегнув, прижалась лицом к его груди. Шибаев отвел ее руки, поцеловал ладошки – одну, потом другую. Она взглянула вопросительно – что?

– Может, позавтракаем где-нибудь? – предложил он.

– Можно на бордвоке, – сказала Лиля. – Там сегодня весело, праздник.

– Какой праздник?

– Еврейский. Суккот. Будут петь и танцевать. Хасиды придут с веточками и книжками. Вообще мне нравится, как они их отмечают. Наши праздники все одинаковые, главное – напиться и набить кому-нибудь морду. А здесь танцуют, смеются, поют… В октябре сплошные праздники. – Она стала загибать пальцы. – Сначала рош-хашана, в самом начале октября, их новый год… Кстати, у них уже пять тысяч шестьдесят какой-то… Аннушка рассказывала. Потом еще один, очень важный, забыла, как называется, и теперь суккот.

– Что такое «суккот»?

– Мне Аннушка объясняла. Это вроде палатки… ну вроде, как они скитались в пустыне и жили в палатках. Тысячи лет назад, в Египте. Народу будет, не протолкнешься. Можно на бордвоке посидеть под тентами. Там хорошие ресторанчики.

– А дождь?

– Это же Нью-Йорк! – Лиля радостно засмеялась. – Тут погода каждые пять минут меняется. Смотри, уже солнце!

Действительно, солнце – бледное, выморочное, какое-то зеленоватое, как парниковая капуста, – уже заглядывало в окно.

– А может, дома? – спросил Шибаев. Ему было не до веселья.

– У меня ничего нет, – сказала Лиля виновато. – Пустой холодильник. Я не готовлю, только овсянку на завтрак. Залила кипятком, и все. А вечером мы с Аннушкой ужинаем на работе. Там всегда полно еды остается. Сначала я даже брала домой, а потом перестала. Стала поправляться… просто ужас!

– Когда тебе в ресторан? – спросил Шибаев. Ему давно хотелось спросить, когда она уходит из дома, но как-то не подвернулся случай.

– К семи. Но я не пойду сегодня, – ответила девушка, лукаво глядя на него. – Я позвонила Аннушке, сказала, что заболела. Знаешь, она сразу просекла… Спрашивает, ты одна? Я говорю, нет. Анька из мертвого все вытянет, – объяснила она, оправдываясь.

– Ты сказала ей что… кто?

– Она сама догадалась, – ответила Лиля, смутившись. – Честное слово.

Чертыхнувшись про себя, Шибаев сказал:

– Может, ты купишь что-нибудь, и мы по-быстрому…

– Ты не хочешь на океан? – В голосе ее звучала обида.

– Хочу, но мне нужно встретиться с… одним человеком. – Он взглянул на часы. – Давай в другой раз. – Это была жалкая мужская отговорка, которой женщины обычно не верят.