– Откуда? Я же снаружи был.
– А номер машины? Вы говорили, была машина.
– Была. Только зачем номер?
– Чтобы сообщить в милицию!
Вот о милиции повелитель ночи почему-то ни разу не вспомнил! В своем нордическом замке был он сам себе и богом, и милицией.
– Номер тут ни к чему, – сказал Илья. – Они давно уехали. Да и взяли вроде немного. А машина у них старая «Волга». Вроде бы серая, но в потемках цвета не разглядишь.
– Я приду домой и сразу же позвоню в милицию, – пообещала владелица Снарка.
– Своим цыплячьим голосом? Они решат, что кто-то прикалывается.
Девчонка обиделась:
– Нормальный у меня голос. О преступлении имеет право говорить всякий – если, конечно, у него есть совесть. А вы со своим взрослым голосом будете молчать?
– Это мое дело!
– Когда начнется следствие, я все равно расскажу, что вы видели и воров, и машину.
– Вот еще! – рассердился Илья. – Впрочем, пожалуйста. Ты меня все равно не знаешь. Попробуй найди!
– И искать не надо: вы работаете в «Фуроре». Я даже сегодня вас там видела в халате и в такой смешной шапочке. Вы ящик с кефиром несли.
Илья и предположить не мог, что скромное перетаскивание тяжестей в «Фуроре» делает его личностью заметной и в некотором смысле даже публичной. Да, тьма скрывала его, зато дневной свет выставлял на позорище. Хорошо еще, что сегодня удалось остаться неузнанным под пудовой башкой Фруктикона.
Илья вспомнил свои танцы в поролоне и плюше. Это было, кажется, так давно – позавчера или месяц назад! А Тара умчалась и все позабыла…
– У вас руки дрожат! Наверное, вас до дому надо проводить. Все-таки за вами воры гнались, – не унималась девчонка.
– Да ну тебя!
Илья круто развернулся и пошел домой. Осенняя ночь сгущалась, но мрак не был больше таинственным. Думалось о другом. Тара, Тара!..
Оттого что Тара существует наяву и зовут ее Ксюшей Ковалевой, все остальное поблекло. Блуждания грозного Альфила по нордическому замку вышли бестолковы, схватки случайны и лишены боевого задора. В конце концов Илья просто уставился на серый экран монитора и стал слушать, как колотится его сердце в глухом ящике ребер. Сегодня за ним гнались воры, но страшно не было, только противно. Страшно другое: он никогда ее больше не увидит!
Илья давно привык к слову никогда – оно часто путалось под ногами в стихах Тамары Сергеевны. К нему, как скрепки к магниту, сами собой липли рифмы «всегда», «иногда», «провода» и «ты знаешь, да». Ерундовое, сорное, обычное слово, но сегодня оно пугало своей пустотой.
– Илюша, где ты был? Что это такое?
Мать возникла сзади, за плечом. Она печально распялила на руках куртку Ильи. Левый рукав куртки был разорван. Из дыры лезла лохматая голубая дрянь подкладки.
– Я гулял, – привычно, не подумав, ответил Илья.
– Гулял? Где? Зачем? Что это за дыра? Откуда грязь? Тебя снова били? – тоскливо спрашивала Тамара Сергеевна.
– Почему били? И почему снова? – спросил в свою очередь Илья.
– Эта куртка! А вчера твое лицо! Тебе надо сменить пластырь на подбородке…
– Вчера я гулял, споткнулся, упал. Что за беда? Сегодня тоже гулял.
– Кому ты врешь! – вскинулась Тамара Сергеевна, и в ее голосе задребезжали слезы. – Почему ты мне не доверяешь? Я мать! Я все пойму, я не стану осуждать. Но у тебя вечно какие-то тайны. Чем ты живешь? Почему не дружишь с Виталиком Трескиным, с другими ребятами из класса? Где ты слоняешься по вечерам? Все молчишь? Вылитый Бочков!
Тамара Сергеевна считала, что все плохое и непонятное Илья унаследовал от отца, Виктора Анатольевича Бочкова. Однако Бочков-старший был человеком на редкость простым и обычным, а вот сложностью душевного устройства отличалась как раз сама Тамара Сергеевна. Она глубоко и болезненно переживала любую шероховатость бытия.
Бывало, конечно, что и Бочков-отец напускал на себя загадочность. Тогда он становился молчалив, как полено, и глядел волком. Но всегда это означало одно и то же – что он желает смотреть по телевизору футбол, хоккей, бокс, на худой конец биатлон, но никак не рубить капусту или выбивать ковер, в который назло Виктору Анатольевичу пыль то и дело набивалась пудами.
Тамара Сергеевна никогда не могла раскусить этого простого фокуса. Всякий раз, когда ее супруг таинственно замыкался в себе, она подозревала в нем какие-то сложные и небывалые душевные муки. Она тогда запиралась на кухне и плакала. Сквозь прикрытую дверь она слышала, как муж громко стонет у телевизора, лупит себя ладонью по ляжке, материт Российский футбольный союз и время от времени вскрикивает: «Ага, дернули „Спартачка“!»
Тамара Сергеевна глотала слезы и писала на мятой бумажке что-то вроде:
Зачем душа зовет другую, а нет ответа?
Зачем люблю, зачем ревную – и то, и это?
Закусив губу, она проскальзывала в гостиную, роняла мужу на колени эту бумажку и снова исчезала. Виктор Анатольевич брал бумажку. Он читал стихи несколько раз, смотрел, не написано ли еще что-то на обороте, и ничего не понимал. Футбол смотреть после этого он продолжал, но, по его словам, как оплеванный.
Семейная жизнь в этом духе продолжалась до поры, пока не прикрыли «Мехмаш», где Виктор Анатольевич трудился в сборочном цехе. Они вылетели с «Мехмаша» одновременно, Бочков из цеха, а Тамара Сергеевна – из библиотеки. Надо было кормить семью.
Виктор Анатольевич подался на Север. Именно там по непостижимой игре обстоятельств почему-то разом оказались и нефть, и деньги, и фортуна – самые надежные вещи в смутные времена.
На Севере Бочков и пропал навсегда. Писать письма он никогда не любил и не обещал. Лишь однажды, месяца через два после отъезда, он с оказией прислал Илье игрушечный самосвал, а жене – комплект нижнего белья и пеструю декольтированную кофточку.
Тамара Сергеевна только краем глаза глянула на подарки и сразу поняла: их семье конец. Все присланные вещицы были невыносимо яркие и на два размера меньше, чем она когда-либо, включая школьные годы, могла бы на себя надеть.
Развод был тих и грустен. Тамаре Сергеевне быстро донесли, что, едва выйдя из поезда в Сургуте, ее супруг попал в когтистые лапы некой бойкой бабенки, которая рванула на Север за личным счастьем. Кажется, она сумела заарканить Бочкова уже в поезде!
С тех пор Виктор Анатольевич так и сидел где-то в объятиях этой бабенки, присылая сыну пустячные алименты (для этого хитрая бабенка оформила его сторожем Дома инвалидов).
Все эти годы Бочков-отец оставался героем рассказов Тамары Сергеевны о том, что такое плохо. Она подчеркивала, что дурные гены мешают жить даже ни в чем не повинным мальчикам вроде Ильи. Когда Илья был совсем малышом, он узнал, что карапуз Бочков-старший тоже ежедневно рвал штаны на коленках, ел пластилин и засовывал в дырочки в телевизоре всякую дрянь (бумажки, пуговки, кукурузные хлопья). Подростком папа Бочков тоже был не краше: курил за сараями, ни бум-бум не понимал в геометрии, без конца терял авторучки, сменные ботинки и дневники с отвратительными оценками. Сейчас в Илье, по мнению матери, всплыли новые наследственные пороки отца – тот тоже любил шляться где-то вечерами и портить новые куртки.
– Как тяжко непонимание, когда ждешь искренности! – заключила Тамара Сергеевна свои наблюдения.
Она вздохнула и так посмотрела на сына, что любой на его месте в ту же минуту распахнул бы душу.
Однако Илья промолчал.
– Сегодня у меня родились стихи, – уныло продолжила Тамара Сергеевна. – Ты всегда судил непосредственно и здраво. Вот послушай.
Из кармана халата она вытащила мятую бумажку и прочитала несчастным голосом:
В твоих глазах добро и ласка,
И островочки синевы.
Пусть счастье будет бесконечным —
Счастливые всегда правы.
