В школе у меня, конечно, были товарищи. Скорее даже, друзья, но мне кажется, что в таком возрасте понятнее слово товарищ. Так вот моими постоянными и верными товарищами были: Сеня Фиранер, я о нем уже упоминал, Миша Тилес, Глеб Гарби и Гриша Сатуновский. С Мишей у меня произошел какой-то инцидент, что именно, не помню, но ощущение неправильности моего поведения было настолько острым, что я это запомнил навсегда. Миша с нами учился только до четвертого класса, а потом он перешел в другую школу, где его мама, Дора Львовна, работала преподавателем географии. Контакт с ним не прервался, но на расстоянии это было уже несколько другое.

Что такое детско-подростковая дружба? Это внутренняя симпатия, это проведение вместе всяких школьных и нешкольных мероприятий, совместные проделки, не обязательно дозволенные, это походы друг к другу на день рождения. В общем — это стремление быть вместе. Все это у нас было, но отношения друг с другом имели некоторые различия. Мне, например, ближе были Глеб и Миша, хотя больше всего мы проводили время вместе с Сеней — общий двор, тем более такой, каким был наш — имеет большое значение.

Среди наших приключений мне запомнилось одно, едва не закончившееся трагически. Рядом с нашим домом стояло красивое здание, бывшим владельцем которого был барон Врангель — да, тот самый барон Врангель. (Кстати, по имеющимся сведениям наш дом уже снесен, и это очень трудно осознать, а вот дом барона Врангеля, как историческая реликвия — остался). И вот мы с Сеней однажды решили обследовать врангелевский чердак. Благо крыши наших домов, как обычно бывает на старинных улицах, состоящих из одно-двухэтажных домов, смыкались. Мы подготовились к этому исследованию: захватили с собой спички и свечку. Когда мы подошли к чердачному окну — не помню, как оно называется, кажется, слуховое — то выяснилось, что от уровня крыши до уровня чердачного пола расстояние весьма значительное — не менее полутора метров. Это нас не остановило: лежа на животе, мы спускались ногами вперед в проем, а затем, держась руками за край окна, доставали ногами пол чердака. Поход был безрезультатным, мы ничего интересного не нашли, пол чердака был прикрыт стружкой и какой-то истлевшей трухой — и больше ничего, и никакого, конечно, оружия. Ну что же, надо выбираться. Мы все же нашли пару кирпичей, поставили их под окном и с небольшим физическим напряжением по очереди, помогая друг другу, вылезли на крышу. А для удобства мы на третьем кирпиче закрепили горящую свечку. Но когда мы оказались на крыше, мы поняли что оставлять свечу на чердаке нельзя и ничего более умного не придумали, как попытаться сбить пламя свечи камнями. Огонь мы не сбили, а свечу, как и следовало бы ожидать, мы свалили. Она свалилась с кирпича и упала на пол. Я очнулся, лежа на полу, руками гася свечу и начавшую потрескивать чердачную сухость. Это мне удалось — доказательством тому является то, что я рассказываю об этом событии. Когда я вылез на крышу, Сеня стоял с круглыми глазами: “Ты знаешь, Юрка, я сейчас убедился в том, что ты можешь быть героем. Я не успел ни о чем подумать, а ты уже летел вниз головой в чердак.”

Конечно, самым интересным был для нас поход в кино. Кино вообще почти все дети любят. Но то время принципиально отличалось от теперешнего. Не было не только телевидения, но и радио, даже простая “тарелка”, встречались не в каждом доме. При этом надо учесть, что выход на экраны какой-либо кинокартины был просто событием — в год отечественная киноиндустрия, все киностудии вместе взятые, выпускали всего порядка пяти художественных кинолент. Все знали, что каждая кинокартина проходит тщательный контроль в партийном аппарате, и даже лично товарищ Сталин просматривает все, что должно выйти на экраны.

Что же касается заграничных фильмов, то их было совсем мало. За несколько месяцев до начала выхода кинокартины на экран вывешивались афиши, и народ ждал. Когда же, наконец, начинался “показ”, то выстраивались дикие очереди, и было счастьем достать билет. Но очень часто ситуация для нашего брата, детей до 16 лет, была просто невыносимая. Еще можно понять, когда не пускали на какой-нибудь любовный фильм, где героям разрешают целоваться. Но чем можно объяснить возрастное ограничение, например, на фильм “Человек — невидимка”? Я был доведен до такого отчаяния, что прорвался в кинозал вообще без билета. Это, между прочим, был чисто психологический этюд, как и любое, кстати, жульничество. Стоит ли после этого удивляться, что люди смотрели каждый фильм по несколько, а иногда даже по много раз. Смешно говорить, но некоторые умники вроде нас смотрели “Чапаева” до десяти раз, а совсем умные действительно ждали: а вдруг Чапаев выплывет.

Когда же появились “Веселые ребята”, все заболели джазом и наша компания в том числе. Эта болезнь приняла настолько серьезную форму, что мы по дороге в школу заворачивали к Глебу домой и там устраивали многочасовый “концерт” (у нас тогда не было ни одного музыкального инструмента), пока не надо было возвращаться из “школы”. Так продолжалось до тех пор, пока вездесущие девчонки, наши соученицы, нас не выследили и не доложили классной руководительнице, как мы “болеем”. При таком восприятии кино я думаю, что нет ничего удивительного в том, что я решил вспомнить названия всех просмотренных мною до войны кинокартин и, как ни странно, мне кажется, что мне это почти удалось. Назову их число: отечественных фильмов я насчитал 106, а зарубежных — только 13 ³.

Другие культурные мероприятия были достаточно редкими. Походы в театр, на концерты, наверно, можно было бы подсчитать на пальцах, но я и их плохо запомнил. Однако один поход, в полном смысле “поход”, мне запомнился очень хорошо. Это было во время осенних каникул в пятом классе. Мне достался, именно достался, билет в ТЮЗ на спектакль “Хижина дяди Тома”. Когда я вышел из дома, уже была непогода, шел холодный осенний дождь. Но когда я подошел к трамвайной остановке, на город налетела настоящая буря такой силы, что весь городской транспорт остановился. Что делать? Конечно, идти домой, тем более что плаща я тогда не имел. Но не тут-то было. А как же билет? И я под проливным дождем и под пронизывающим ледяным ветром поперся пешком в другой конец города. Когда я, наконец, добрался до театра, я был мокрым и замерзшим до мозга костей. В туалете я, как мог, отжал воду из моей верхней и нижней одежды и пошел в почти пустой и, как мне показалось, очень холодный зрительный зал. Я смотрел душещипательную историю, но больше думал о том, как буду добираться домой. Спектакль я, конечно, досмотрел до конца.

На следующий день, когда отец узнал, что транспорт вчера не ходил, он мне дал хорошую взбучку: “Надо быть абсолютным идиотом, чтобы так себя вести”. И он был прав, я им был. Но что особенно удивительно — в этот же день на этом спектакле, оказывается, была и одна девочка по имени Нонночка. И почему-то мы не увидели друг друга.

В нашем районе, на углу Газетного и главной улицы города, Садовой (тогда проспекта Энгельса), находился Дворец Пионеров. Это был настоящий дворец и по архитектуре, и по организации досуга детей. Помимо утренников и вечеров, которые проводились по праздничным дням, во дворце работало много кружков, посещать которые было и интересно, и полезно. Как можно не отметить то, что одновременно со мной часто бывала во Дворце все та же хорошенькая девочка. Мы с ней встречались много раз и в зрительном зале, и в галерее кривых зеркал, и на парадной входной лестнице, где стояло огромное чучело бурого медведя, но не видели друг друга.

В 36-м или 37-м году была провозглашена амнистия казакам, якобы снявшая все претензии к ним, связанные с их борьбой против Советской власти. По этому поводу проходили пышные, по тем временам, торжества. На эти торжества приехал Семен Михайлович Буденный, и каждый из небольшой группы отобранных ростовских пионеров, стоявших на сцене недавно построенного драматического театра имени Максима Горького, выходил из строя и в стихах приветствовал Семена Михайловича. В этой группе были и я, и Нонна, но мы и здесь не заметили друг друга и поэтому не догадались, что нам предстоит прожить вместе всю жизнь.