А дальше начались “хождения по мукам”. В Министерстве судостроительной промышленности, как и в любом другом министерстве, был отдел подготовки кадров, в состав которого входила группа подготовки специалистов высшей квалификации. С руководителя этой группы, человека весьма благообразной наружности, я и начал свою деятельность правдоискателя. Первоначально он был внимателен и любезен. Мне даже показалось, что мне ни к кому больше не придется обращаться. Но это только показалось. На второй день тон моего собеседника резко изменился. Начали звучать такие, например, фразы: “А чем вы лучше других”, “Вы это все придумываете”, “Мне так не кажется” и т. п. И, самое главное, он наотрез отказался что-либо предпринять для того, чтобы мой вопрос вынести на обсуждение еще не состоявшегося заседания министерской приемной комиссии. Кстати, где-то в коридорах министерства я издали видел заведующую аспирантурой Галибину с группой ребят. Но подходить к ним мне не захотелось. Все шло к тому, что я должен буду вернуться домой без всякого результата.
Однако сдаваться мне не хотелось. Я выяснил, что председателем приемной комиссии является заместитель министра Лариошин (долгие годы я помнил его имя и отчество). Но как к нему попасть? По регламенту меня мог бы направить к нему кто-нибудь из нижестоящих начальников, и то только после предварительного согласования. Но где взять этого начальника, если мой клерк категорически отказывает мне в любой помощи? И я решил идти напролом. Я захожу в приемную замминистра и обращаюсь к секретарю, симпатичной молодой женщине, с вопросом, как мне попасть на прием к Лариошину по личному вопросу. Она посмотрела на меня, и, мне показалось, достаточно доброжелательно и спросила, в чем суть вопроса. Я коротко рассказал и даже показал свою “петицию”, которую она быстро прочла и опять посмотрела на меня. “Ну, что ж, я вам ничего не обещаю, но я попробую. Приходите завтра прямо к 10, а эту бумагу оставьте”. (Потом Нонна мне сказала, что я, как всегда, воспользовался своим, якобы неизменно положительным, воздействием на женщин.)
Моя аудиенция у Лариошина длилась недолго, он задал несколько вопросов, а потом сказал: “Я не знаю, как мы решим ваше дело, но вам, в любом случае, здесь больше делать нечего”. Не знаю почему, но у меня появилось ощущение, что я все же чего-то добился. Теперь оставалось только ждать и надеяться, надеяться и ждать. Кстати, у Толи в Москве ничего не получилось.
На вопросы родных и друзей я отвечал, что мне кажется, что дело немного сдвинулось, но окончательный результат предсказать невозможно. Прошло недели две, мне кажется, не больше, и я получаю из Москвы долгожданное письмо. Вот как примерно звучал заключительный аккорд в этой замечательной симфонии, написанной композитором Лариошиным: “Комиссия постановила: Зачислить старшего инженера ОКБ завода п/я 114 Штеренберга Юрия Овсеевича в аспирантуру НИИ-49 без отрыва от производства с 1-го января 1955”. Случались у меня радости и успехи раньше, будут и в будущем, но то, что я испытал, получив это письмо, не может быть сравнимо ни с чем. Это, конечно, был самый большой успех, тем более что он был спланирован и реализован при очень неблагоприятных обстоятельствах.
Но жизнь продолжалась. Галибина прислала план-график сдачи экзаменов и зачетов, сроки утверждения темы, представления и защиты диссертации. Без особого промедления я начал готовится к предстоящим экзаменам. Много лет спустя, уже здесь, в Америке, Нонна, упрекая меня за то, что я много времени трачу на домашние задания по английскому, заявила, что за все время моей учебы в аспирантуре, включая написание диссертации, она ни разу не видела меня занимающимся вечером. Это, конечно, не совсем так, но я, действительно, никогда себя не перетруждал. Все летние субботы и воскресенья мы проводили на пляже на Дону, летом 54-го мы были в Сочи, летом 55-го — в Гаграх, благо от Ростова Черное море недалеко. Несколько раз меня посылали в командировку в Ленинград и в Воронеж. Я всегда любил командировки, а в тот период, тем более в Ленинград — особенно.
Сейчас не могу точно вспомнить, когда произошел этот инцидент. Я уезжал в командировку, меня до вокзала провожала Нонна и Матвей Семенович, мой тесть. До самого вокзала трамвай нас не довез, для Ростова того времени обычное дело — дорогу трамваю заградил железнодорожный состав. Нам предстояло воспользоваться мостом, возвышавшимся над железнодорожными путями. Не доходя до моста, мы услышали крики “Держи вора” (а, может быть, не вора, а как-то иначе) и тут же увидели бегущего прямо на нас человека и на некотором отдалении от него милиционеров. Я потом пытался проанализировать свои мысли и действия и пришел к выводу, что каких либо мыслей или осознанных решений в течение этих долей секунды у меня в голове не было. Не меняя своего положения, я бросил свой небольшой командировочный чемодан под ноги бегущему человеку. Он споткнулся и упал. Удивились моему поступку все — и сопровождавшие меня, и я сам. Нонна очень беспокоилась, чтобы со мной ничего не случилось в пути, а я до сих пор не знаю и не узнаю никогда, совершил ли я поступок или преступление.
В сентябре 55-го у меня была первая экзаменационная сессия. Тогда же мы договорились, что кандидатский экзамен по английскому языку мне зачтут, а вот философию нет — нельзя же по “основополагающему” предмету иметь тройку. Все было хорошо, за исключением самого главного: в Ростове, на заводе мне диссертацию не подготовить. Более того, я не смогу, скорее всего, даже выбрать тему диссертации. Иными словами: в Ростове мне хорошо, но надо возвращаться в Ленинград.
К 1955 году все мои товарищи по несчастью уже покинули Ростов. Не все вернулись на старое место работы, но все вернулись в Ленинград. Никто против этого особенно не возражал — ни ростовское начальство, ни ленинградское. Самое главное — люди возвращались к себе домой, в свои квартиры, к своим семьям. Кстати, почти так же решилась судьба подавляющего большинства уволенных из института евреев. Первоначально, но уже после “разоблачения” Берии и закрытия “дела врачей”, партийные и административные органы города и района, да и директор института, продолжали гнуть свою линию о якобы объективной необходимости проведенной экзекуции, и людей возвращали на работу лишь в виде исключения, после длительного сопротивления. Но потом здравый смысл восторжествовал, и восстановлены были практически все, кто не успел устроиться в другом месте.
А политические события в стране продолжали развиваться. По появляющимся в открытой печати публицистике и литературным произведениям явственно ощущалось то, что с легкой руки Ильи Эренбурга, получило название “оттепели”. Ощущаться ощущалось, но железное партийное руководство страной и всем коммунистическим миром продолжалось. И поэтому 20 съезд КПСС оказался столь же неожиданным, сколь и многообещающим. Казалось, что теперь, после того, как власть призналась людям в преступлениях, совершаемых над ними столько десятилетий подряд, железные оковы мгновенно рухнут. Уже в начале лета 1956 текст выступления Хрущева на съезде дошел и до нашего завода. В зал клуба были допущены все желающие: и члены партии, и беспартийные. Текст читали несколько человек по очереди, в том числе и я. Мне казалось, что происходит настолько важное историческое событие, что я не просто читал, а непроизвольно читал с “выражением”. И это выглядело со стороны наверняка смешно. Особенно нам стало “смешно”, когда все убедились, что серьезных изменений в нашей жизни ждать не приходится. Прежде всего, обращал на себя внимание тот факт, что, “по Хрущеву”, во всех трагедиях нашего народа виноват был Сталин, затем Берия и почти все уже не живущие в этом мире бывшие наркомы и министры внутренних дел и госбезопасности, за исключением, может быть, Дзержинского. Все остальные, и, прежде всего, здравствующие руководители “партии и правительства”, в том числе и сам Хрущев, готовы были нацепить на себя ангельские крылышки — они абсолютно ни в чем не виноваты. Ну, а что касается неприкасаемого Божества Системы, Ленина, то на то оно и есть неприкасаемое. Чем дальше развивались события, тем ближе страна и общество приближались к тому, от чего, казалось бы, начали отходить. Но это будет особенно заметно спустя несколько лет. А пока, чтобы закончить “смешную” тему, я напомню, как смеялся народ, когда на всех экранах появился полнометражный фильм “Наш Никита Сергеевич”, и как я совсем не смеялся, когда мне многие говорили, что я, а точнее, моя голова, благодаря ее форме и лысоватости, очень похожа на голову Никиты Сергеевича. Однако событие, по моему, мнению эквивалентное мировой революции, благодаря Хрущеву совершилось.
