– Ватерлоо! Ватерлоо! Боже мой! Надо произносить Ватерлоо!

– Да, синьор, после Святой Елены.

– После… Да что вы говорите? При чем тут Святая Елена?

– Ах, да! Остров Эльба.

– Ну нет! Оставьте Эльбу, дорогой Брей! Или вы думаете, что на уроке истории можно импровизировать? Садитесь!

Чезарино Брей, бледный и смущенный, сел. Несколько секунд учитель продолжал смотреть на него недовольно, даже раздраженно.

В первых двух классах лицея так хвалили усердие и прилежание этого мальчика, а теперь, – то есть с тех пор, как он надел форму воспитанника Национального колледжа, – подумайте только: не может даже понять истинных причин поражения Наполеона при Ватерлоо, хотя по-прежнему, как и подобает хорошему ученику, бесконечно внимателен на уроках.

Что с ним случилось?

Чезарино и сам этого не понимал. Он целыми часами занимался, или, вернее, целыми часами смотрел сквозь большие очки в открытую книгу своими близорукими глазами, но не мог сосредоточиться; он был ошеломлен и увлечен новыми, беспокойными мыслями.

И случилось это не в момент поступления в колледж, как думали учителя, а несколько раньше. Чезарино мог бы даже сказать, что именно эти мысли и некоторые странные впечатления заставили его подчиниться матери и поступить в колледж.

Мать (называвшая его Чезаре, а не Чезарино), не глядя ему в глаза, сказала:

– Тебе необходимо, Чезаре, переменить образ жизни, тебе нужно общество сверстников, нужен порядок и дисциплина не только в занятиях, но и в развлечениях. Вот я и подумала, если ты ничего не имеешь против, то тебе лучше провести последний учебный год в колледже. Хочешь?

Он поспешил согласиться, даже не раздумывая, настолько он был смущен поведением матери в последние месяцы.

Он был единственным сыном и не помнил отца, который, должно быть, умер совсем молодым, раз мать еще могла считаться молодой: всего тридцать семь лет. Самому ему исполнилось восемнадцать, ровно столько, сколько было матери, когда она вышла замуж.

Он подсчитал правильно, но ведь, по правде говоря, если его мать еще была молода и вышла замуж восемнадцати лет, то это не значит, что отец умер совсем молодым; мать могла выйти замуж за человека старше ее, быть может, даже за старика, не так ли? Но Чезарино не обладал пылким воображением. Ни над этим, ни над многим другим он не задумывался.

Кроме того, в доме не было ни одного портрета, никаких следов его существования; мать никогда об отце не вспоминала, да и сам Чезарино не расспрашивал о нем. Он знал, что отца звали тоже Чезаре, и только. Да и это знал он лишь потому, что в школьном аттестате было написано: «Брей Чезарино, сын покойного Чезаре, родился в Милане» и т. д. В Милане? Да. Но ведь и о своем родном городе он ровно ничего не знал или, вернее, знал, что в Милане есть собор, вот и все: собор, галерея Виктора Эммануила, рождественские хлебцы – и только. Мать, тоже уроженка Милана, переехала в Рим сразу же после смерти мужа и рождения сына.

Хорошенько подумав, Чезарино мог бы сказать, что и мать он знает мало. Днем он ее почти не видел. С утра до двух часов она преподавала рисование и вышивание в профессиональной школе, потом до шести, до семи, а иногда и до восьми часов вечера давала частные уроки французского языка и музыки. Вечером она возвращалась домой усталая, но и дома, до ужина, была занята по хозяйству, делала все то, с чем не могла справиться служанка, а сразу же после ужина садилась исправлять тетради частных учениц.

Мебель, более чем приличная, все удобства, хорошее платье, расходы, да, конечно, большие расходы, щедро оплачиваемые трудом неутомимой мамы; но зато какая печаль, какая тишина в доме!

Думая об этом в колледже, Чезарино чувствовал, как у него сжимается сердце. Дома, возвращаясь из школы, он неохотно обедал один в хорошо обставленной, но почти темной столовой, прислонив раскрытую книгу к графину на белом квадрате скатерти, покрывавшей старинный ореховый стол. Потом шел в свою комнату и занимался, и наконец вечером, когда его звали ужинать, выходил неловкий, подавленный, хмурый, щуря под очками близорукие глаза.

За ужином мать и сын говорили мало. Она расспрашивала его о школе, о том, как он провел день, часто упрекала за то, что он живет совсем не по-юношески, советовала развлечься, убеждала гулять днем на свежем воздухе, быть поживее, больше походить на мужчину. Конечно, следует заниматься, но надо же и отдыхать. Ей тяжело видеть его таким печальным, бледным, равнодушным ко всему.

Он отвечал ей коротко: «Да, нет», холодно соглашался и с нетерпением ждал конца ужина, чтобы как можно скорее лечь в постель, потому что привык вставать рано. Он рос одиноко; между ним и матерью не было близости. Он видел, понимал, как непохожа она на него, такая живая, энергичная, ловкая. Быть может, он походил на отца. И пустота, возникшая после смерти отца, отделяла его от матери и все острее чувствовалась с годами. Даже если мать была рядом, она всегда казалась ему далекой.

Теперь это ощущение усилилось и вызывало в нем странную неловкость, в особенности когда (правда, довольно поздно, но мы ведь знаем, Чезарино не обладал пылким воображением), когда он услышал разговор двух товарищей, и у него рассеялись детские иллюзии. Перед ним неожиданно раскрылись некоторые постыдные тайны жизни, о которых он даже не подозревал. И тогда мать стала еще более далекой. За последние дни, проведенные дома, он заметил, что, несмотря на тяжкий труд с утра до вечера, она все еще была красивой, очень красивой и цветущей, и всегда заботилась о своей красоте: по утрам она долго и любовно причесывала волосы, одевалась с аристократической простотой, необыкновенно изящно; и его оскорблял даже запах ее духов, которого он прежде почти не замечал.

Чтобы освободиться от этого странного чувства к матери, он сразу же согласился поступить в колледж. Заметила ли она это? И что побудило ее сделать такое предложение?

Теперь Чезарино задумывался над всем. С детских лет он всегда был послушным и прилежным, всегда исполнял свои обязанности без какого-либо надзора, правда, он был несколько хрупок, но все же вполне здоров. Доводы матери его нисколько не убеждали. Он боролся с собой, пытаясь отогнать некоторые мысли, от которых ему становилось стыдно и совестно, особенно теперь, когда он узнал, что мать заболела. Уже несколько месяцев она не навещала его по воскресеньям в колледже. Во время двух-трех последних визитов она жаловалась, что ей нездоровится; и действительно, она показалась Чезарино не такой цветущей, как прежде. Он даже заметил непривычную небрежность в ее костюме, и ему стало еще более совестно дурных мыслей, вызванных ее чрезмерной заботливостью о своей наружности.

Из записочек, которые мать время от времени ему посылала, справляясь, не нуждается ли он в чем-нибудь, Чезарино знал, что врач предписал ей покой, так как она слишком долго и сильно переутомлялась, запретил ей выходить, хоть и уверял, что ничего серьезного нет, и если она будет точно исполнять его предписания, то, несомненно, выздоровеет. Но болезнь затягивалась, и Чезарино беспокоился и не мог дождаться конца учебного года.

Естественно, что в таком настроении ему не удавалось понять до конца истинные причины поражения Наполеона Бонапарта при Ватерлоо, выдуманные преподавателем истории, хотя он и старался изо всех сил.

В этот самый день, едва Чезарино вернулся в колледж, его вызвали к директору. Он ждал серьезного выговора за плохие успехи в текущем учебном году, но вместо этого директор говорил с ним очень мягко и ласково и даже казался несколько смущенным.

– Милый Брей, – сказал он, кладя ему руку на плечо, чего обычно не делал, – вы знаете, что ваша мама…

– Ей хуже? – тотчас же вскричал Чезарино, в ужасе подняв глаза на директора, и фуражка выпала у него из рук.

– Как будто да, мой мальчик. Вам нужно немедленно идти домой.

Чезарино продолжал смотреть на директора, и в его умоляющем взгляде был вопрос, который губы не решались произнести.