Как ни странно, но даже в Америке имеются люди, верящие, что черепахи приносят счастье. Однако можно с полной уверенностью сказать, что сами черепахи этого даже не подозревают.

У мистера Мишкоу есть приятель, который совершенно в этом убежден. Он играет на бирже и каждое утро, перед тем как туда идти, ставит свою черепаху перед маленькой лесенкой. Если черепаха делает попытки подняться по лесенке, он проникается уверенностью, что ценные бумаги, на которые он намеревается играть, поднимутся в цене. Если черепаха вбирает голову и лапы под щиток, бумаги будут иметь прежний твердый курс; если она отворачивается и уходит, он решительно играет на понижение. И это дело безошибочное.

Высказавшись как-то раз в таком духе, он зашел в магазин, где продавались черепахи, купил одну и вложил ее в руку мистеру Мишкоу:

– Попробуй, сам увидишь.

Мистер Мишкоу – особа впечатлительная. Неся домой черепаху (тьфу!), этот подвижный кругленький человечек весь охвачен дрожью – может быть, удовольствия, но, возможно, также и легкого отвращения. Ему крайне безразлично, что встречные прохожие удивленно оборачиваются, замечая у него в руках черепаху. Он дрожит при мысли, что эта вещь вроде неподвижного, холодного камня на самом деле нисколько не камень, а, напротив, под этим щитком живет таинственное животное, которое в любой момент может выпустить тут, у него на ладони, четыре кривые шершавые лапки и головку старой морщинистой монашки. Будем надеяться, что черепаха этого не сделает. Мистер Мишкоу швырнул бы ее на землю, содрогаясь с головы до ног.

Нельзя сказать, что дома его дочь Элен и сын Джон пришли в особый восторг от черепахи, когда он положил ее, как подобранный булыжник, на ковер в гостиной.

Просто невероятно, насколько старческими кажутся глаза обоих детей мистера Мишкоу по сравнению с удивительными глазами отца.

Дети роняют на черепаху, лежащую, словно булыжник, на ковре, тяжелый-тяжелый взгляд этих своих свинцовых глаз. Затем они смотрят на отца с абсолютно твердой уверенностью в том, что он не сможет дать им разумного объяснения неслыханной вещи, которую сделал, положив на ковер в гостиной черепаху, и бедный мистер Мишкоу весь как-то тускнеет, разводит руками, на губах его блуждает растерянная улыбка, и он выдавливает из себя, что, в конце концов, это всего-навсего совершенно безвредная черепаха, с которой можно бы даже поиграть.

Словно в доказательство того, что он всегда был славным парнем, по натуре немного ребячливым, он становится на четвереньки на ковер и осторожненько, деликатно принимается подталкивать черепаху сзади, побуждая ее таким образом выпустить из-под щитка лапки и голову и поползти. Но, бог ты мой, поистине это стоило сделать, чтобы убедиться, каким веселым был этот красивый дом, весь стеклянный и зеркальный, куда он ее принес. Неожиданно сын его Джон находит гораздо менее деликатный, но зато более действенный способ вывести черепаху из состояния окаменелости, в котором она упорно пребывает. Кончиком ботинка он опрокидывает ее на щиток, и тогда зверюшка начинает двигать лапками и с трудом вытягивать шейку, пытаясь вернуться в естественное свое положение.

Элен при виде этого, не меняя выражения своих старческих глаз, разражается громким смехом, похожим на скрип заржавленного колодезного блока при внезапном резком падении какого-нибудь спятившего ведра.

Легко понять, что на детей не производит никакого впечатления то обстоятельство, что черепахи приносят счастье. Напротив, все их поведение с яркой очевидностью свидетельствует о том, что терпеть в доме черепаху они станут, лишь поскольку смогут обращаться с ней как с самой жалкой игрушкой, которую подбрасывают кончиком ботинка. А это весьма и весьма не нравится мистеру Мишкоу. Он смотрит на черепаху, которую сразу же перевернул спинкой вверх и которая вновь возвратилась к своей окаменелости; смотрит в глаза своих детей и внезапно обнаруживает таинственное сходство между старческим выражением этих глаз и извечной каменной инертностью зверька на ковре. Он охвачен каким-то ужасом перед своей детской непосредственностью в том мире, который, обнаруживая столь неожиданные и странные сходства вещей и явлений, как бы расписывается в собственном одряхлении; ужасом перед тем, что он, сам того не зная, может быть, ожидал чего-то, чего уже не может произойти, так как дети на земле рождаются теперь столетними, как черепахи.

Он снова пытается изобразить на лице растерянную улыбку, еще более поблекший, чем когда-либо, и у него не хватает мужества признаться, по какой причине приятель подарил ему черепаху.

Мистер Мишкоу на редкость не знает жизни. Жизнь для него не есть нечто вполне четкое, и общеизвестные вещи не имеют для него значения. С ним вполне может случиться, что в одно прекрасное утро, залезая голышом в ванну и уже занеся одну ногу над ее краем, он вдруг с удивлением поглядит на свое собственное тело, как будто за сорок два года жизни он его ни разу не видел и сейчас оно открывается ему впервые. Тело человеческое, прости господи, не такая вещь, которую можно без стыда показывать в голом виде даже самому себе. Предпочтительнее его игнорировать. Но все же для мистера Мишкоу остается полным значения тот факт, что ему никогда не приходила в голову такая мысль: с этим своим телом и всеми его частями, обычно никем не видимыми, ибо они всегда скрыты под одеждой, он бродит по жизни уже в течение сорока двух лет. Ему представляется невероятным, чтобы всю свою жизнь он мог прожить только в этом своем теле. Нет, нет. Неизвестно где, неизвестно как и, может быть, даже вполне безотчетно. Может быть, он всегда незаметно перелетал от одной вещи к другой – а мало ли их попадалось ему на пути с детских лет, когда уж наверняка тело у него было совсем другое, и кто его знает, какое именно. И правда, ведь довольно-таки мучительно и даже немного страшно, что нет возможности объяснить себе, почему тело твое неизбежно должно быть таким, какое оно есть, не каким-нибудь другим, совершенно иным. Лучше об этом не думать. И вот сейчас, в ванной комнате, он снова улыбается своей растерянной улыбкой, даже не соображая, что уже давно сидит в ванне. Ах, как лучезарны эти накрахмаленные кисейные занавески большого окна и как легко, как изящно шевелятся они на своих латунных карнизах от нежного весеннего дуновения, словно слетающего с высоких деревьев парка! Вот он уже вытирает полотенцем это свое действительно весьма неприглядное тело, но все же должен согласиться с тем, что жизнь прекрасна и ею вполне можно наслаждаться даже и в этой телесной оболочке, для которой каким-то странным образом оказалась возможной самая сокровенная близость с такой непроницаемой женщиной, как миссис Мишкоу.

Женатый уже девять лет, он до сих пор не может разгадать тайну, как оказался возможным этот его немыслимый брак с миссис Мишкоу.

Никогда не осмеливался он двигаться в каком-либо направлении без чувства неуверенности после каждого сделанного шага – можно ли делать следующий. И под конец у него по телу словно мурашки ползли, а в душе возникало испуганное изумление, когда оказывалось, что, несмотря на столь медленные и осмотрительные шаги, он уже весьма продвинулся вперед. Надо было так или иначе обдумать, что это для него означало бы?

И вот в один прекрасный день, даже как-то сам в это не веря, он оказался супругом миссис Мишкоу.

Она и теперь, после девяти лет брака, красивая фарфоровая статуэтка, так отрешена и изолирована от всех, так замкнута и словно глазурью покрыта в своей непроницаемой манере существовать, что кажется просто невероятным, как могла она сочетаться браком с таким человеком из плоти и крови, как он. Зато вполне понятно, как от их союза могли произойти такие высохшие на корню детки. Может быть, если бы выносить их во чреве мог вместо жены сам мистер Мишкоу, они родились бы иными. Но выносить их должна была она, по девять месяцев каждого; и вот, зачатые, по всей видимости, такими, какими проявили себя с самого начала, и к тому же принужденные столько времени провести во чреве из майолики, словно конфеты в коробке, они состарились еще до своего появления на свет.