Вселенский Очень Линейный Корабль играл по громкоговорящим наружным динамикам по очереди сто восемнадцать симфоний Снумрика. А между симфониями из репродукторов гремело объявление, озвученное самим Волком.
— Частный звездолет! Кому частный звездолет! Самые быстрые во вселенной перевозки! Лучший комфорт только у нас! Спешите! Экскурсионным группам и инвалидам скидки! Все услуги подлежат обязательной сертификации!
Рядом с Вселенским Очень Линейным, не такой сверкающий, но в целом вполне сносный притулился еще один корабль. Наверно, тот самый, о котором говорила батониха. Имею в виду расширение парка.
Едва увидев его, Министр ахнул, сказал: — «Моя ласточка!» — и побежал к ней. Но едва он обнял родные посадочные стойки своей яхты, как из репродуктора донеслось грозное:
— Лапы убери!
Тут и мы с Кузьмичем не выдержали. Со слезами радости на глазах мы бросились к нашему Кораблю.
— Родной наш! Единственный!
Но у самого входного люка остановились в полном недоумении. Никто нас не встречал, никто не спешил забросать нас цветами. И даже замолкла симфония Снумрика.
Мы с Кузьмичем переглянулись. Потом позвонили в висевший у входного люка колокольчик.
— Чего надо?
Это был, без сомнения, голос Корабля. Но было в нем что-то холодное и отталкивающее.
— Это мы, — сказали мы, — Вернулись вот.
— Вижу, что вернулись. Что дальше?
Мы снова переглянулись. Кузьмич даже за крыльями почесал у себя. От недоумения и недопонимания ситуации.
Подошел Министр, потирая руки. Оказалось, министерская яхта стоит на сигнализации, которая бьет всех слишком любопытных по рукам установленной для этого в специальном углублении совковой лопатой. На его немой вопрос я пожал плечами. Откуда я знаю, что с Кораблем случилось.
— Ты что ж это гад вытворяешь? — не выдержал Кузьмич космического произвола, — Свою собственную команду, паршивец, на борт не пускаешь. Что б у тебя от совести наружные камеры перегорели. Что б у тебя силовые установки заржавели. Скотина!
— Попрошу! — остановил его Корабль, — Не надо вот только этого. И о бывшей собственности не стоит. Нынче вышел манифест. Кто кому принадлежал, тому полное освобождение. От прав и обязанностей.
— Э-эх! — махнул крылом Кузьмич, — Что с ним, командир, разговаривать. Зажрался он совсем. Мы там, понимаешь, кровь проливали, жизнью рисковали, а он? Буржуем заделался.
— Да не ругайся ты, — попридержал я Кузьмича, — Дети могут услышать. А ну-ка, давайте отойдем.
— Вот-вот, — отозвался Корабль, — Валите отсюда и приходите только тогда, когда брюлики в кармане заимеете. А кому частный извоз! Экскурсионным группам и инвалидам скидки! До двадцати процентов! Кстати, это относится и к бывшему командиру! До двадцати двух процентов запросто могу скостить. За уродство врожденное. А с толстого, за избыточный вес, поболе возьму.
Вот эти двадцать два процента меня окончательно и вывели. Я пошарил глазами по траве, нашел подходящий булыжник и, воспользовавшись гофрированной трубой для предстартовой продувки, как по лестнице быстро вскарабкался поближе к золотым звездам. Чего-чего, а карабкаться я умею.
— Ты что это, командир? — Корабль завертел обзорными камерами, — Что надумал, спрашиваю.
— Увидишь, — пообещал я и, подкинув несколько раз булыжник в руке, с силой ударил им по самой первой золотой звезде.
Золотой пятиконечник хрустнул и отлетел в сторону вместе со степенной цифрой десять.
— Это тебе за огромные скидки!
Следом за первой, отправилась полежать на травку вторая звезда.
— А это тебе за сертифицированные частные перевозки. А вот это, за грубое обращение с законным командиром корабля. Пусть даже бывшим. Самим не летать, но и тебе звезд не достанется. Тоже мне, мандышлак нашелся. Кузьмич, подай-ка вон тот булыжник. Да нет, побольше. Ага. Сейчас мы это железо приведем в порядок.
Я замахнулся, примерившись, но так и замер.
— Стоп! — сказал Корабль, — Я все понял.
— Чего понял? — опускать булыжник я не спешил.
— А то, — Корабль передал через репродукторы звук высмаркивания, — Вы с Кузьмичем никаких шуток не понимаете.
— О каких таких шутках ты говоришь? Кузьмич, он нам голову морочит, или как?
— Ждал я вас, — грустно захныкал корабль, — У меня и стол накрыт специально для встречи. Просто решил немного подшутить. А вы… Всякими мандышлаками обзываетесь. Обидно ведь.
— Кузьмич, проверь-ка насчет столов. Если входной шлюз откроет. А я пока, на всякий разный случай, здесь посижу.
Кузьмич подлетел к входному люку.
— Открыл, — сообщил он, — Заходить что ль?
— Заходи, разрешил я, — Только осторожней.
Несколько минут Кузьмича не было слышно. Потом таки он появился. В одной руке здоровенный кусок сухаря, в другой огрызок от яблока.
— Все нормально, командир. Волчара не врет. Столы ломятся. И даже наши с тобой фотографии в черных рамках на стене болтаются.
— А я что говорил, — в голосе Корабля звучала откровенная обида, — Эх, командир, командир! Как ты мог такое про меня подумать. Я ж ради тебя на все готов. Ты только камушек то откинь подальше. Спасибо. Милости просим на капитанский мостик. Отобедать. Толстяк, ты пока к своей яхте не лезь. Под охрану она взята. Потом разберемся. А пока заходи.
Не знаю, врал ли Корабль про ожидание, или нет, но стол был накрыт на всю ширину его металлической души. И выпить что, и закусить. Даже макароны караваевские имелись. Но ни это меня обрадовало. А то, что как только я вошел внутрь, как на шею мне бросился мохнатый Хуан, обнял меня своими отростками-глазами, и так до конца дня на мне и висел.
Многое бы он мог мне рассказать. Многое. И про Вселенский Очень Линейный всю правду бы выложил. Но зачем старое ворошить. Оно как-то спокойнее думать, что все хорошо. А то, что наши с Кузьмичем голографии в черных рамках висят, да на командирском сидении мемориальная доска установлена со словами «На этом месте сидел командир Сергеев», никакой роли не играет. Может быть от горя великого, да от потери душе щемящей Вселенский так себя при встрече повел. А может и шутил. Одним словом — мандышлак.
(На многочисленные просьбы Вселенского Очень Линейного Корабля сообщить значение этого слова — МАНДЫШЛАК, я, как командир корабля, ответил категорическим отказом. По секрету скажу, что и сам не знаю. Но слово больно красивое получилось).
Поздно вечером, когда практически все было съедено, и теоретически все выпито, мы вышли с Министром на улицу. В зубах поковыряться, да языками потрепать.
— Красота-то какая? — Министр Медведев глядел на небо, которое накрывало нас черной, с мелкими дырками, шапкой, — Ты куда сейчас? За невестой своей, или на Землю?
— За ней, — вздохнул я, — Обещал ведь привезти.
— Обещания надо выполнять. Эх! Если бы сбросить годков эдак много, я б с тобой полетел. Но ты ж понимаешь, работа, семья. Культура та же. Меня там поди все обыскались. Жена-мегера загрызет. Полетел на дачу за картошкой, а пропал на многие месяцы. Что будет?!
— Перемелется.
— Это конечно. Ты это… — Министр положил руку на мое плечо, — Спасибо тебе за все. О брюликах не беспокойся. Это как положено. Но вот что я хочу тебе сказать….
Министр закашлялся от сырого вечернего воздуха.
— Я всю свою жизнь пренебрежительно относился к уродам. Такое уж у нас общество. Где-то мы палку перегнули со всеми этими искусственными органами да стандартами. Вот поверишь ли, смотрел я нас с невестой и завидно было. Оба такие … естественные что ли. Ну, ты меня понимаешь…
Я усмехнулся. Хоть до одного дошло.
— И вот что я хотел, — Министр, сжал кулак и стал отчетливо рубить каждое слово, — Пока я являюсь Министром Культуры Земного Содружества, в моем лице ты всегда найдешь надежного друга, верного товарища и щедрого мецената. Еще раз огромное спасибо за сохранение жизни одного из членов правительства. Двери моего дома открыты для тебя всегда и в любое время. Но с часу до двух я, обычно, обедаю.
