Когда мы переворачивали Гада, то почти не сомневались, что он необратимо мертвый. Но он матюгнулся сквозь зубы даже раньше, чем что-то высветилось на диагносте.

С Гадом вообще все было гораздо лучше, чем я думала. Его поранили осколки стекла, когда один дисплей разлетелся, и на ускорении он оказался в очень неудачной позе, поэтому его, конечно, помяло сильнее, чем могло бы. Но хватило стандартной аптечки, чтобы зашить раны у него на лице и вправить сломанные ребра. Поэтому мы просто накачали его стимуляторами и уложили поудобнее, чтобы он поспал, пока будет восстанавливаться.

Мы с Котиком уже выбирались наружу, когда услышали, как меня зовет Фэнси. Голос у него, почему-то, был панический, и мне это ужасно не понравилось, потому что ни трусом, ни истериком он не был совершенно точно.

И мы побежали, хотя это было очень непросто, потому что ноги вязли в песке. И еще издали увидали всю нашу компанию, которая собралась вместе и что-то рассматривала. Среди охотников был совершенно целый Бриллиант, который явно пришел туда своими ногами — а у них под ногами лежал мертвый Чамли, которого они так и не похоронили.

Я подошла и говорю:

— Что-то случилось, да?

А Фэнси говорит:

— Мы хотели выкопать поглубже, и наткнулись вот, — и показывает пальцем.

Песок осыпался, но яма у них, действительно, получилась глубокая. А на дне ямы я увидела мумию.

Мне никогда раньше не случалось видеть мумии не в кино, но я догадалась. Это был очень старый труп, который высох в горячем сухом песке до совершенно деревянного состояния. Это был труп антропоида, в черном мундире, черных узких штанах и магнитных ботинках. На рукавах мундира и на груди слева у него были нашивки в виде красного круга с черной загогулиной. Он при портупее, с пистолетом на поясе, с примкнутой аптечкой и с портативным передатчиком в нарукавном чехле. И все это мне что-то напомнило, но я никак не могла уловить, что именно. Но мне тоже стало очень серьезно не по себе.

Но я взяла себя в руки и говорю:

— Надо же. Тут уже кого-то когда-то хоронили. И он был вполне таким цивилизованным человеком.

А Козерог говорит:

— Луис, ты не дорубаешь. Это хитшанский патрульный, а не туземец. И я не удивлюсь, если он, гадюка, с того самого корыта, которое сюда навернулось вместе с нами.

Я говорю:

— А так вообще может быть?

А Котик говорит:

— Ребята, посмотрите вон туда.

Все очень резко обернулись, и мы увидели над хитшанским звездолетом, метрах в ста, я думаю, в небе — второй такой же звездолет, только перевернутый, как отражение в зеркале. И это отражение чуть-чуть дрожало в воздухе.

Я говорю:

— Это, наверно, мираж. Тут же пустыня, а в пустынях бывают миражи.

Рыжий говорит:

— Да, похоже.

А Фэнси:

— Тогда этот мусор — тоже мираж, — и показывает на мумию носком башмака.

Череп нервно хохотнул. Бриллиант говорит:

— А давайте ту колымагу откроем и поглядим, там жмурик или не там.

И Рыжий говорит:

— Вы как хотите, но лично я туда не полезу ни за что. Мне пофиг все живое, но если этот мертвяк там окажется, разинет хлебало и скажет чего-нибудь, то у нас будет третий жмур.

Череп опять расхохотался, а Бриллиант говорит:

— Как же он скажет, мертвый?

А Рыжий:

— А вот так же, как вылез из своей жестянки и в песок закопался.

Тогда я говорю:

— Мы все сюда свалились ночью, верно? — все покивали. — Ночью, — говорю, — никто не выходил, да? — все снова покивали и слушали внимательно. — Ну вот, — говорю. — Никто из наших не выходил, отлеживались, а этот бедолага вышел. И умер. А потом началась, например, песчаная буря. И его засыпало песком. А мы на него случайно наткнулись. А мертвые, конечно, не могут ходить. Это правда, Рыжий.

Я видела, что охотники хотят поаплодировать. Объяснение им понравилось, потому что в нем была, конечно, трагедия, но не было ничего из ряда вон выходящего. Им понравилось, даже если это была и неправда.

Я говорю:

— Давайте доделаем могилу и их все-таки похороним. А потом подумаем, что делать дальше.

Так они и сделали. А я сказала Чамли на ухо, что мне очень грустно и что я надеюсь на его легкую дорогу в чертоги Праматери, хотя я и не заложилась бы, что Чамли был верующий. И когда Фэнси с Черепом засыпали их с патрульным песком, я помолилась за них обоих. И на всякий случай нарисовала маркером на броне звездолета Чамли старинный знак, отгоняющий выходцев с того света и успокаивающий грешные души, которым нет покоя.

Мои товарищи все это видели, но никто ничего не сказал.

Потом мы до сумерек пытались привести в чувство хоть какую-нибудь навигационную систему. Мы замучились до полусмерти, жара и злость утомляли ужасно — но все, что помогло бы нам поднять хоть одну машину на орбиту и проложить курс меж звезд, безнадежно сломалось.

И мы никак не могли понять, почему. Все наши крылья будто попали под электромагнитный импульс — но тогда непонятно, почему везде работали системы жизнеобеспечения. Мы наперебой придумывали разные причины — но это ни к чему не вело. Какая-то непонятная сила просто привязала наши машины к этой раскаленной земле — и все.

И к тому же, хоть мы и были ужасно заняты, я думаю, у всех не шел из ума этот мертвый хитшанин. Наверное, поэтому вечером никто не торопился расходиться по своим машинам. Тем более что сутки тут оказались короче мейнских и вечер наступил очень быстро и довольно неприятный: белое солнце побагровело, белесый пейзаж сделался темно-красным, как ведро с кровью. И само собой думалось о Чамли, как он лежит в остывающем песке чужого мира, рядом с патрульным, который был ему врагом при жизни, и уже не понимает и никогда не поймет, как это печально и страшно.

И как-то само собой все собрались в нашем с Котиком разбитом корабле. У нас только два звездолета были рассчитаны на двоих — мой и Чамлин. У Чамли был имперский, тот самый «Стерегущий», который в деле скрипка и реагирует на каждый чих и пук — конечно, более просторный в смысле жилого пространства, чем наш, но туда все равно никто не пошел.

Даже Дождь. Он вел себя вовсе не как победитель.

Так что ребята принесли из своих машин спальные мешки и кое-как устроились в каюте и в ближайшем к ней отсеке. Бриллиант и Череп привели сюда Гада, Гада знобило, он дремал на ходу — и мы его устроили на моей койке.

А мы с Котиком устроились под распределительным щитом. Мы думали, никому до нас дела не будет, потому что никому нас отсюда не видно — но мы только один раз поцеловались, и на нас сразу зашипели из всех углов, что мы — извращенцы несчастные, сами не спим и другим не даем.

Целоваться мы перестали, но спать все равно не выходило. Котик мне сказал на ухо:

— Знаешь, что я думаю? Если в мире есть кислород и водород, значит, и вода должна быть.

— Хорошо, — говорю тихонько. — Вода — это хорошо.

— Луис, — шепчет, — я не об этом. В мирах, где есть вода, есть и жизнь. Закон.

— Здорово, — говорю.

— Луис, — шепчет, — я тебя умоляю! Какая это жизнь, а? Ты можешь себе представить?

— Мы, — говорю, — пока ничего не видели. Бактерий — вирусы засечь нечем, а больше ничего в этом пекле нет. Даже насекомых. Может, тут дальше вирусов и не идет.

— Угу, — шепчет. — Тех самых, которые превратили мусора в мумию.

— Ладно, — говорю. — Давай спать.

Котик меня обнял, уже не для поцелуев, а как человека рядом, когда кругом для людей все очень плохо, и я обняла его в ответ, и мы задремали.

Сквозь сон я услышала, как Череп пошел в гальюн.

И потом — как в отсеке около гальюна что-то грохнулось. Да так, что я испугалась за Черепа. Если это он упал в темноте, так и покалечиться недолго.

Я тихонько встала и включила аварийный свет. И увидела, что Череп сидит на полу и нервно хихикает, а лицо у него белое-белое, без кровинки, и зрачки широкие.

Я к нему подошла и подала руку. Он за нее уцепился и встал.