Он говорит: 'А все в городе, пить уехали. Я вам какую-нибудь гражданскую одежду разыщу'. И уходит со своего поста. Даёт мне гражданскую одежду и говорит: 'Возьмём-ка вот эти велосипеды', и мы уезжаем с объекта. Едем на побережье, а там дует ветер, очень сильный ветер. Кроме нас никаких американцев не видно, одни толпы и толпы вьетнамцев, которые гуляют по улицам, заходят в крохотные бары на берегу, выходят оттуда. Он постоянно затаскивает меня то в одно место, то в другое, и исчезает. А я остаюсь. Совершенно очевидно, что за мою выпивку он сам заплатил, или кто-то ещё. Ну, каждый раз я допиваю, встаю и выхожу. По-вьетнамски я ни слова не знал, и на дурацком американском там никто не говорил. За всё это время я не встретил ни одного американца, и не знал, где осталась авиабаза. Я полночи пытался понять, какой из проселков, ведущих к морю, идет к аэродрому.
Я то по одной дороге ехал, то по другой, пока в конце концов не наткнулся на одну, которая показалась мне той, что надо, и, наконец, подъехал на своём велосипеде к главным воротам. Когда я проснулся на следующее утро, вокруг было полно народу. Праздник, Рождество, все пьяные. Такой я впервые увидел ту войну.
Много месяцев спустя я начал понимать, что война ― это мы сами. Если у нас возникало желание выйти в поле, погоняться за кем-нибудь, пострелять по людям и добиться от них, чтоб они постреляли в ответ, то война у нас шла. Если мы этого не делали, нас оставляли в покое. Через какое-то время стало ясно, что в этом был некий заведенный распорядок. Наши, включая войска специального назначения, в четыре тридцать обычно всё прекращали, шли закупаться по льготным ценам и напиваться. После четырёх тридцати войны не было. По субботам не воевали. По воскресеньям не воевали. По праздникам не воевали. Да-да, воевали с девяти до пяти.
На рассвете вылетали самолёты, выходили патрули. А если все оставались на месте, то и на войсковые части никто не нападал. Но когда мы начинали давить, они могли нанести удар где угодно, включая такое место как Нхатранг. Однажды под утро, в три часа, меня выбросило из койки. Мы не знали, отчего так, и в тот самый момент когда какой-то идиот включил свет, бывалый сержант заорал: 'Мины!' Впечатляет ― когда какой-то урод включает свет там, где спит куча народу, а кто-то в это время обстреливает лагерь из миномётов.
Оказалось, что это были не мины, а 'сапёры' [sappers ― так во Вьетнаме называли подрывников-диверсантов ― прим. переводчика], которые пролезли через ограждения, взорвали пару самолётов и уползли обратно. Но хуже всего при этом было то, что армейское начальство полагало, что оружие нам доверять нельзя. Те, кто служил там до нас, устраивали дуэли и вели себя как типы с Дикого Запада. Напьются, хватаются за оружие и давай соревноваться ― кто быстрее вытащит пистолет. Поэтому всё наше оружие по ночам запиралось в 'коннекс', и ключ от него был только у каптенармуса. А в ту ночь, когда случилось это нападение, каптенармус был в городе у своей девчонки. Ну и вот, все вокруг носятся и спрашивают: 'Где каптенармус? Где ключ?' Никто не мог найти ни его самого, ни ключа, а в это время по всему брустверу вокруг летного поля гремела грандиозная пальба.
На нашем участке от нас был выставлен часовой. Где-то там на периметре стояли часовые-вьетнамцы. И все они палили как бешеные ― возможно, ни по кому конкретно, просто чтобы их потом ни в чём не обвиняли. Но мы этого не знали. В общем, мы вполне допускали, что Хо Ши Мин мог вести всю Армию Северного Вьетнама прямо через ВПП.
Все носятся как бешеные без оружия, и никто не имеет ни малейшего представления о том, что делать дальше. Помню, как в голову пришла странная мысль: 'Наш часовой там совсем один на стоянке. Надо бы за ним сходить'. Поэтому я сел в джип и поехал на ВПП с выключенными фарами. О последствиях я даже не задумывался. На моё счастье, к тому времени как я добрался до стоянки, вся стрельба уже прекратилась.
Мне было девятнадцать, и двадцатилетие своё я встретил там. Я пошёл служить в армию в мае 1962 года, а во Вьетнам прибыл в декабре, сразу же после окончания курсов радистов. Это было моё первое назначение. Меня, как и всех остальных в группе, могли отправить в Германию. Двоих отправили во Вьетнам. Ещё до армии я однажды познакомился с одним парнем, который кончил школу за год-два до меня. Он как раз вернулся, отслужив в армии, на Аляске. Он сказал: 'Вьетнам ― вот бы где послужить! Кроме заграничных, боевые дают. Можно реально деньгу сшибить'. В армии ходили слухи, что где-то на планете есть места, где платят боевые. Но, помнится, в газетах этот вопрос всерьез не освещался.
Некоторые в нашем подразделении совершенно не представляли, в какой они стране ― им было наплевать. Это был не Теннесси. Это был не их родной штат. И потому чего-то там узнавать им было неинтересно. Другим же было очень интересно, они учили вьетнамский и очень близко сходились с некоторыми вьетнамцами. В определённый момент там становилось ясно, что люди, живущие в окрестностях военной базы, явно сотрудничали с партизанами, потому что они-то могли проникать на наши базы, а мы не имели ни малейшего представления о том, где находятся партизаны.
Когда начались демонстрации буддистов против Дьема, большинству тамошних американцев, которые до этого могли ничего и не замечать, стало совершенно ясно, что мы поддерживали полицейское государство, которое по всей стране ответило на миролюбивые демонстрации своего собственного народа танками, пулемётами и колючей проволокой. С мая 63-го и всё лето мы натыкались на них, когда просто выходили прогуляться в гражданской одежде, по барам пройтись.
Первую я увидел в Нхатранге. Нас было несколько человек, мы шли днем по одной из главных улиц в центральной части города. И вдруг улица заполнилась людьми, которые маршировали с флагами в руках. Разглядывая идущую мимо толпу, я узнал нескольких девушек из баров, кое-кого из тех, кто работал на базе, кухонных подручных, работавших в столовой. Мы нанимали женщин, которые заправляли нам койки, чистили ботинки, содержали наши хибарки в образцовом порядке. Через какое-то время возникало ощущение, что мы превратились в британскую армию имперских времен в Индии, и у нас куча слуг.
То есть всем нам казалось, что мы имеем законное право иметь слуг. Двадцать человек в хибаре сбрасывались и платили двадцать долларов женщине, которая наводила порядок, заправляла всем койки и чистила ботинки. А для женщины этой двадцать долларов в месяц были большие деньги. Мы не так уж много в армии зарабатывали ― пятьдесят-шестьдесят долларов в месяц, поначалу я именно столько получал. И на нас ощущение того, что ты в состоянии нанять служанку, сказывалось так, что голова кружилась и крышу срывало.
Некоторые наглели и гоняли своих слуг почем зря. Некоторые сильно привязывались ― из сострадания, они выясняли, как живется семье такой женщины, пытались помогать, даже в гости ходили, знакомились с детишками, и завязывали более глубокие личные отношения. Некоторые же занимали промежуточную позицию, просто принимая все как есть и радуясь тому, что есть люди, которые позаботятся об их обычных армейских обязанностях. В кухонные наряды можно было не ходить. Такой канителью, как чистка ботинок, мы не занимались. Знали, что их другие почистят. И в таких вот обстоятельствах большинство их нас не принимали во внимание исторические обстоятельства, даже не задумывались об этом. А я задумывался, потому что к военной службе у меня был конкретный интерес, я хотел остаться на ней насовсем, и начал увязывать происходящее с британской армией в Индии и французской колониальной армией в Индокитае. До нас доходили отрывочные сведения о том, что, например, раньше наша база была французской базой, а большие солидные кирпичные строения на ней явно были казармами французской армии.
Мы беседовали об этом с переводчиком, обслуживавшим наше подразделение. Он рассказывал, что когда там была французская армия, большинство в ней говорили по-немецки. Мы спросили его, почему по-немецки. Он ответил: потому что в иностранный легион Франции они пришли из германской армии после второй мировой войны. Поэтому он говорил по-немецки, по-французски, по-английски. Он знал три диалекта китайского языка и, конечно же, вьетнамский. И такой человек зарабатывал гроши, предоставляя услуги переводчика подразделению американской армии. Такой культурный человек, а общался постоянно с рядовыми первого класса и специалистами четвертого класса, и им вовсю командовали люди, у которых даже обычного школьного образования не было.
