— Давайте двигаться, товарищи, — милиционер посмотрел на небо, — время еще есть.

Стихийный митинг закончился, и я стал пробираться к своей машине. В голове крутилась одна, но паническая, мысль: «Что я наговорил!?»

Вернувшись в батальон, я прошел в канцелярию, сел за стол и уставился на чистый лист бумаги. Перед глазами вновь и вновь возникала площадь. Не знаю почему, но все было во мгле, и я мог различить только палец, в безмолвном укоре воздетый к серому небу. Корявый, с желтыми от табака пятнами и обломанным ногтем, этот палец колебался в сером тумане, а я ждал и боялся, что он укажет на меня. Скрежетнул ключ, я поднял голову. Зубрицкий стоял рядом со столом, с тревогой смотря на меня, а Абрамзон запирал дверь. Запейвода что-то доставал из потертого рыжего портфеля. Потом сержант подошел и молча поставил стакан на стол. Павел Васильевич набулькал примерно до половины из фляги, которую протянул ему политрук, и подвинул его ко мне:

— Пей, командир. И пойми, все сделано правильно. Иначе было нельзя.

— Иначе было нельзя, — эхом поддержал Абрамзон и оглянулся на дверь.

Запейвода только кивнул в знак согласия.

Я взял стакан и залпом выпил. Мда-а, это же спирт! Причем, неразведенный! Панически замахав руками, наткнулся на протягиваемый мне огурец, но и проглотив его, от пожара в горел не избавился. «Деды» переглянулись, и политрук отрицательно покачал головой.

— Хорошо, — согласился старшина и повернулся ко мне, — Все на сегодня. Ложись спать, командир. До утра все будет в порядке.

Вначале хотел возмутиться, но потом успел трезво подумать: «А ведь он прав, надо ложиться, пока окончательно не развезло».

Перевод с белорусского:

*а они не видят

** Он уже близко

*** Пятый ангел уже вострубил

**** и на хвостах у них были жалы

***** Ну ты посмотри какая гадина. Командир уже все объяснил, а этому всё плохо. Что тебе, родной, немцы на шею нужны?

А утром был понедельник. Разобравшись c делами, я напомнил Коломыйцу об углубленном изучении устава караульной службы, и задумался, что раньше, рапорт или оружие? Достав «наган» и положив его на стол, я все-таки принялся за составление рапорта.

«В течение ночи на 4 августа наши войска продолжали вести бои на Смоленском, Коростенском, Белоцерковском направлениях и на Эстонском участке фронта.

На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками продолжала наносить удары по мотомехчастям, пехоте и артиллерии противника».

В канцелярию неожиданно ворвался младший политрук.

— Товарищ старший лейтенант!

Я поставил кляксу, чертыхнулся, и считая про себя до ста, поднял свирепый взгляд на комиссара:

— Что произошло, товарищ младший политрук?

— Баня готова!

Я потряс головой, и недоверчиво посмотрел на сияющего Ященко:

— Я не ослышался, товарищ мла-а-адший политрук? Вы, сказали про баню?

— Так точно! Баня истоплена, и ждут только вас.

— Какая баня!!! К ляху все банные процедуры! Почему утром не доложили, что сегодня — банный день? И какая баня в понедельник? — я рассвирепел, но старался кричать шепотом, правда получалось очень плохо.

Бедняга растерялся, и смог только пролепетать, что Зубрицкий нас ждёт. Схватив фуражку, и сунув наган в кобуру, я выскочил из комнаты, искренне желая построить товарища старшину в колонну по три, и скомандовать «разойдись!»

Впрочем, ворвавшись в предбанник, мне пришлось срочно охолонуть. В присутствии дивизионных комиссаров на своих старшин не кричат. Заметив меня, Ливицкий усмехнулся, и прервал попытку моего рапорта:

— Заходите, Алексей Юрьевич, заходите. Сейчас мы без чинов, в бане генералов нет! Вот попаримся, пивка потом попьем, ну а там уже и поговорим.

Я стал расстегивать гимнастерку, что-то мне это «поговорим» не сильно понравилось, но париться все равно придется. Может быть, и два раза, причем второй раз — без веников.

Уже сидя за столом, осушив кружку пива, и разделывая рака, я вдруг заметил отсутствие Строкова. На мой вроде небрежный вопрос, Ливицкий только отмахнулся, мол, потом, но заметно помрачнел. Впрочем, пива было маловато, по две кружки, тёмного конечно, но до раков я дорвался. Сколько же лет я их не ел? Да пожалуй лет так тридцать, если не больше. Последний раз, когда на Ахтубе с другом, ведро пива, и полмешка раков. Пальцы потом были как сосиски. Эх-х, времячко было, или будет? Сегодня же четвертое августа, мне уже пятьдесят, или минус тридцать? Парадокс, и без спирта не разберешься. Впрочем, спирт отставить! Вот допьем пиво, еще разок в парилочку, и пойдём с чистой головой на головомойку.

Эх, хорошо после парилки неторопливо выпить кружечку, ох, благодать. Последний русский император, явно умел жить, то-то ему из нашего города пиво ко двору возили. И явно мастера на заводе остались, это не пиво, это нектар, амброзия. Но всё кончается, только служба наша вечна. Вот и подошло время начальственной парилки.

Впрочем, всё прошло почти тихо и мирно. Сделав мне замечание о недопустимости религиозной пропаганды, Ливицкий тут же похвалил меня за решительные действия, и добавил:

— А, впрочем, вы правильно говорили. Там как раз собрались люди из недавно присоединенных территорий, так что с ними пока лучше так.

Дверь распахнулась, и в предбанник ввалился прокурор. Вот именно ввалился, он был настолько ошарашен, что плюхнувшись на лавку, схватил первую попавшуюся кружку, мою, между прочим, и залпом выпил содержимое.

— Что вы за гадость пьёте?

— Пиво, — удивленно ответил комбриг.

— Терпеть не могу! Товарищ Ливицкий! Вы тут празднуете, а между прочим, дорогой наш командир, должен сейчас сидеть, не в бане, а в тюрьме!

— Павел Зиновьевич! Что за словечки, товарищ Листвин — наш товарищ!

— Гражданин Листвин, — протянул слово «гражданин», Глабус, — Вчера совершил преступление, которое статья сто девяносто седьмая, пункт «б», уголовного кодекса БССР квалифицирует, как превышение служебных полномочий.

Я растерялся, при чём тут «превышение»? Бабына сердито проворчал.

— Он военнослужащий, и выполнял требования устава. Пункт седьмой, вам напомнить? «Командир не несет ответственности за последствия, если он для принуждения не повинующихся приказу и для восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применить силу или оружие. Командир, не проявивший в этих случаях твердости и решительности и не принявший всех мер к выполнению приказа, предается суду военного трибунала.» Так что, дело если и будет заведено, то только военным трибуналом двадцать первой армии. Оставьте, прокурор, это не ваша компетенция.

— Баба с воза, кобыле легче, — отмахнулся Глабус, — Другая беда у нас…

Он прервался, и посмотрел на меня, потом на Ливицкого. Тот устало махнул рукой,

— Рассказывайте.

— Этот прыдурак Имушкин, всех расстрелял в тюрьме.

— Как, всех? — изумился Бабына.

— Я имею в виду, заключенных. — поправился прокурор, расстроено добавил, — А там ни одного заключенного, только подследственные.

— А что он говорит?

— Ничего, только твердит что, «Враги врагам не достанутся». Пьян он, до изумления. Эх, говорил же я, нельзя подследственных в тюрьме содержать! Двенадцать человек, из них больше половины по мелкой уголовке.

— Понятно! — хлопнул рукой по столу секретарь обкома, и посмотрел на меня.

— Сам поеду, может быть командиров с собой возьму, бойцов брать не могу.

— Я не об этом. — Поморщился Ливицкий, — Нкэвэдэшники сами справятся, давайте всё-таки стройте красноармейцев. Праздник мы вам, конечно, испортили, но тем не менее есть ещё одно важное дело.

Выстроив два взвода, я доложился, Бабыне, и он достав какую-то бумагу, вышел вперед:

— Слушай приказ командующего Центральным фронтом генерал-полковника Кузнецова: