«Интересно, – подумал Ивенский с раздражением, – если речь однажды зайдёт о баснях Лафонтена или, к примеру, грамматике Кирпичникова – он тоже посоветует нам непременно с ними ознакомиться?»
А Листунов продолжал ораторствовать:
– В былые времена народ был тише, умел терпеть. Но в последние годы горожане стали жаловаться и роптать, а купеческая гильдия обратилась с прошением вовсе убрать Всадника из Пальмиры, потому как особенно часто нападает он на торговое сословие, реже – на мелких чиновников. Ну, просьбу их городские власти удовлетворить не могли – всё-таки монаршей особе, основателю города памятник, не кому-нибудь. К счастью, был найден иной, менее радикальный выход. Теперь в начале октября на монумент накладывают особые чары, привязывающие его к камню, и дополнительно фиксируют цепями. По весне же охранные символы смывают щётками, и Медный Всадник радует глаз своим первозданным видом! – закончил Листунов с таким торжеством, будто он лично нашёл управу на беспокойную статую.
– Оригинальное решение, – сказал Роман Григорьевич из вежливости. На самом деле говорить не хотелось ничего, хотелось спать – бессонная ночь в поезде дала о себе знать.
А Листунова, на грех, разобрало: решил просветить приезжих, как следует вести себя на приёме у господина обер-полицмейстера. Принялся внушать, что стоять надобно смирно, опустив очи долу, если спросят – говорить тихо и почтительно, пока не спросили – помалкивать. И главное – не выскакивать вперёд старшего по чину, его превосходительство этого страсть как не любит… Иван Агафонович говорил, говорил, Ивенский с Удальцевым кивали на манер китайских болванчиков… Ох! Приехали, наконец!
Сани остановились перед внушительным зданием Северопальмирского Управления градоначальства и полиции.
– Кажется, дом убитого где-то неподалёку? – Тит Ардалионович сориентировался по шпилю Адмиралтейства.
– В квартале отсюда, – подтвердил Листунов. – Идёмте же, господа! И помните, о чём я вам говорил!
Впрочем, и четверти часа не прошло, как бедный Иван Агафонович понял, что все его поучения были напрасны. Не стал их превосходительство, господин обер-полицмейстер дожидаться, пока приезжий агент заговорит с ним тихо и почтительно. И спрашивать ничего не стал. Просто с порога сгрёб того в охапку, прижал к обширной груди.
– Роман Григорьевич! Душа моя! Сколько зим, сколько лет! Вырос-то как, а! Ведь я тебя, родной ты мой, последний раз в мундире Пажеского видел, мальчиком совсем! А нынче! – он чуть отстранил гостя, будто желая его получше рассмотреть, и отеческим жестом взъерошил его волосы. – Ну, разве не молодец?
Вопрос этот был обращён в пространство, но трое присутствующих с перепуга дружно закивали, дескать, да, да, конечно, молодец! Впрочем, господин Тутчев в их сторону и не смотрел, продолжал умиляться.
– У нас много судачили, удивлялись, когда ты по полицейской линии пошёл. А я всем говорил, и отцу твоему, Григорью Романовичу писал: не препятствуй, друг мой! Настоящий человек себя в любом деле проявит, а дело у нас нужное, государственной важности дело! Верно, я говорю?
– Верно, верно, – зашелестели трое.
А Михаил Евграфович перебил сам себя.
– Но что мы всё о деле да о деле? Рассказывай скорее, как сам, как батюшка твой поживает? А главное – как здоровье…
– …тётушки Аграфены Романовны! – без всякого почтения, со смехом перебил высочайшего начальника Ивенский.
– И-менн-но! – благодушно подтвердил его превосходительство.
– Ах, Михаил Евграфович, в последнее время столько народу интересуется её здоровьем, что даже будь она, тьфу-тьфу, не накаркать, больна, то уже непременно поправилась бы от такого сердечного участия!
Обер-полицмейстер удовлетворённо кивнул.
– Стало быть, здорова драгоценная Аграфена Романовна! Вот и славно!.. Но что это ты, милый мой, какого-то «Евграфовича» выдумал? Зови меня как обычно, дядя Михаил, не то огорчусь!.. И вот что скажи. Этот хлыщ из Министерства путей сообщения, как бишь его…
– Алексеев Модест Владимирович, – подсказал Ивенский.
– Вот-вот, господин Алексеев. Так он всё ещё вьётся около неё? Не отстал? – осведомился Тутчев с неприязнью тем более необъяснимой, что сам он имел и супругу законную и пятерых детей. – А, можешь не отвечать! По глазам вижу – вьётся! Ведь мы с ним стрелялись раз из-за неё, из-за тётушки твоей. Не знали, что она, бедняжка, давно просватана за старика… И Алексеев, выходит, обошёл-таки меня – дождался её, а я вот не дождался. Э, да что теперь говорить, время вспять не повернёшь… Смотри-ка, вечер на дворе, едем ко мне ужинать! Уж как Анна Павловна будет рада – она ведь тебя маленького на руках качала… А, господа! – только тут он вспомнил о посторонних, тихими тенями маячивших у входа. – Илья Дмитриевич, из сыскного, второго тоже где-то видел… А третий, молоденький – при тебе состоит? Помощник? Ну, и его бери с собой! Ужинать, ужинать, возражений не принимаю.
Описывать это ужин мы не станем – обычный домашний ужин в кругу большого семейства, встреча добрых друзей, почти что родных. Охи-ахи-поцелуи, дамские слёзы, старые воспоминания. Тит Ардалионович чувствовал себя лишним, но деваться было некуда. Ну, хоть поел хорошо – только за столом и понял, как сильно проголодался за этот бесконечный день.
Отужинавших гостей принялись оставлять ночевать. Но тут, по непонятной для Тита Ардалионовича причине (сам он уже готов был заснуть где угодно – хоть в доме самого обер-полицмейстера, хоть в дворницкой) Роман Григорьевич, как образно выразились его превосходительство, «уперся рогом». Ночуем в гостинице, всё тут! Михаил Евграфович поспорил-поспорил и рукой махнул:
– Весь в отца! Это у вас фамильная причуда! Его тоже никогда не оставишь в гостях… Васька! Прикажи господам сани подать!
Роман Григорьевич рассмеялся:
– Какие сани, дядюшка Михаил! Нам только дорогу перейти!
– Ах, верно, – спохватился тот.
Проживал господин обер-полицмейстер Тутчев почти напротив гостиницы «Российская». всего-то в паре сотен шагов… На всю оставшуюся жизнь запомнил Тит Ардалионович эту пару сотен шагов. Зимой темнеет рано, на севере – особенно. В Петровской столице уже несколько часов царила глухая НОЧЬ.
Свет фонарей не мешал её видеть: огромная – из вагона казалась меньше, нелепая и омерзительная. Чёрная тень на четырёх длинных, как жерди, ногах. Голова опущена, пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом…
– Роман Григорьевич, – простонал Удальцев жалобно, – зачем мы не остались в доме его превосходительства?!
– Вы хотели, чтобы я оставил ЭТО на ночь в доме лучшего друга моего отца? А если оно приносит несчастье? – от этих слов бедному юноше сделалось ещё хуже.
– Роман Григорьевич, – взмолился он в полном отчаянии, – вы говорили, оно не заходит в дома!
– Говорил. А вдруг всё-таки заходит? Идите вперёд, не оглядывайтесь. Давайте делать вид, будто её нет вовсе.
Таким образом, обманывая не то жуткого преследователя, не то самих себя, перешли дорогу. Остановились у дверей «Российской». Призрачная тварь смрадно дышала им в спину… или так шутило разыгравшееся воображение? Не могут же призраки дышать?
Роман Григорьевич постучал. Дверь гостеприимно распахнулась… А-а-а! – истошно заорал швейцар и шарахнулся назад, не забыв при этом захлопнуть дверь. Они остались посреди ночной улицы, один на один с чудовищем.
– Нет, – сказал Роман Григорьевич, поворачиваясь к твари лицом, – это ситуация определённо начинает меня нервировать! – он взглянул прямо в морду твари, в её мутно-белые, словно фосфоресцирующие, без зрачков глаза. – Послушайте меня, господин Кнупперс!
Словно отвечая на призыв Ивенского, тварь широко расставила ноги, вытянула шею, приблизила к его побледневшему лицу узкое рыло. Удальцев от ужаса вжался в стену, а Роман Григорьевич продолжал, как ни в чём не бывало:
– Я настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали от нас своё животное! Дальнейшее его присутствие будет расцениваться как незаконная попытка вмешательств в дела следствия с целью препятствования таковому, и караться по закону…