В тот день, когда он подписал договор аренды помещения для собственного магазина, Хоэгботтон навестил квартиру Самуэля. Адрес он нашел в одном письме предка. Дом стоял в «муравейнике» заброшенных строений, которые поднимались по склону долины к востоку от Квартала Негоциантов. Хоэгботтон потратил час, чтобы его отыскать, сперва в моторной повозке, потом пешком. Когда ему пришлось перелезть через деревянный забор с табличкой «Приказом капана вход воспрещен», он понял, что близок к цели. Облака висели низко, солнце лило рассеянный, но неожиданно яркий свет, и он шел мимо доходных домов, чувствуя, что попал в какой-то иной, призрачный мир. Временами ему попадались стены, где из известкового раствора торчали кости, и по ним догадался, что эти дома превратили в кладбища.
Когда наконец он оказался перед дверью нужной квартиры (на первом этаже трехэтажного здания), то спросил себя, может, лучше развернуться и уйти. Дверь была заколочена, опалена и покрыта пятнами буровато-желтых микофитов. Сорняки заглушили траву и какие-либо признаки газона. В воздухе витал запах, похожий на вонь от выдохшегося уксуса. Стоявшие друг против друга ряды зданий образовывали коридор света, в конце которого бездомный пес обнюхивал землю, выискивая нужный запах. Даже с такого расстояния Хоэгботтон видел, как у него выпирают ребра. Где-то заплакал ребенок, звук вышел тонкий, разжиженный и какой-то автоматический. Он прозвучал так неожиданно, что Хоэгботтон подумал, что это, наверное, и не младенец вовсе, а нечто, подделывающееся под младенца в надежде подманить его ближе.
Еще через минуту он принял решение и достал из заплечного мешка ломик. Полчаса спустя он отодрал доски и увидел дверь, на которой по темному дереву четко выделялся более светлый косой крест. Он поймал себя на том, что дышит неглубоко, но часто, его обуревало предвкушение, подернутое страхом. Если бы он толкнул дверь и ему понадобилась бы помощь, никто не смог бы ее оказать, и все равно он жаждал чего-то (чем бы оно ни было), оставшегося внутри квартиры. Это могло быть что угодно, даже его собственная смерть. И все же он почувствовал прилив адреналина.
Потянув дверь на себя, Хоэгботтон шагнул за порог, занося ломик как оружие.
Его глаза не сразу привыкли к темноте. Воздух был затхлым. Окна справа и слева от коридора, хотя и были забраны досками, все же пропускали достаточно света, чтобы разглядеть, как светятся дорожки пыли на полу, — точь-в-точь колонии крохотных, приглушенных светлячков. Коридор был на удивление обыкновенным: все на своих местах. В еще более скудно освещенной гостиной Хоэгботтон разглядел, что некогда здесь устроил себе берлогу какой-то бродяга, а потом ее бросил. Диван был перевернут, покрывало пущено на импровизированный шатер, на полу для мягкости настелены газеты. Собачий кал был более свежим, и сваленные в углу кости каких-то мелких животных тоже. Трупик кролика, усохший, но с коркой крови, мог быть всего недельной давности. Обои опали в бормочущей дряхлости полос и обрывков. Висевшие по стенам картины рухнули на пол, будто хотели сбежать, крючки давно вывалились из стен. От комнаты исходил слабый горьковатый запах — кислотная горечь, раскрывавшая тайные договоренности меж деревом и микофитами, естественные плоды гниения. Серошапки не появлялись здесь очень и очень давно. Он опустил ломик.
Хоэгботтон прошел в столовую. Обеденный стол был засыпан хрупкими клочками газетного листа, прижатой к скатерти бутылкой портвейна, подле которой стоял стакан. Еще на заполоненном паутиной, пылью и крапчатыми частицами осыпавшейся с потолка штукатурки столе стояли три тарелки и три прибора. Затхлый воздух мумифицировал содержимое тарелок. Три тарелки. Три куска окостеневшей курицы с гарниром из зеленого мазка какого-то давно засохшего овоща. Самуэль Хоэгботтон. Его жена Сара. Его дочь Джейн. Все три стула, источенные червями и шаткие, чуть отодвинуты от стола. Четвертый лежал чуть дальше — развалившийся на части от времени или удара.
Не отрываясь, он долго-долго смотрел на стулья. Сдвинулись ли они с места за прошедшие сто лет? Может, их столкнул случайный ветер, забравшийся в щели забитых окон? Кто знает? И тем не менее их расстановка бередила воображение. Не похоже, что семья Самуэля Хоэгботтона вскочила в тревоге — на сиденьях двух стульев лежали неразвернутые салфетки. Третья (наверное, того, кто читал газету) была не тронута, и столовые приборы возле этой тарелки тоже. А вот возле остальных двух они были расположены странно. Справа вилка лежала под углом к тарелке, будто ее туда бросили. На зубья было наколото что-то сморщенное и темное. Подходит ли оно к выемке в засохшей курице на тарелке рядом? Нож отсутствовал вовсе. У прибора слева вилка еще была воткнула в кусок курицы, нож рядом с ней вгрызался в мясо.
Хоэгботтону показалось, что семья ела и… просто исчезла… растворилась в воздухе. Щекочущий холодок пополз по коже. Вилка. Нож. Стулья. Газета. Еда брошена, недоедена. Бутылка портвейна. Тайна глодала его, становясь все более непроницаемой. Ничто в расписанных ими с сестрой в детстве сценариях такого не предполагало.
Достав перочинный нож, Хоэгботтон наклонился над столом и осторожно сдвинул лезвием один лист газеты, чтобы посмотреть на дату: день Безмолвия. Дата его ошеломила. Он отодвинул стул, принадлежавший скорее всего Самуэлю Хоэгботтону, и медленно на него опустился. Поглядел на приборы, у которых сидели его дочь и жена. Дочитал до конца газету: статьи про волнения в порту, про подготовку к переработке небывало богатого улова пресноводного кальмара, который должен привезти рыболовецкий флот; краткое сообщение Труффидианского Предстоятельства о кощунстве в соборе; кроссворд. Внезапное дуновение, перемещение воздуха, недоуменный взгляд жены… И в это последнее мгновение он поднял глаза от газеты, чтобы увидеть… Что? Увидеть серошапок или нечто много худшее? Испытал ли Самуэль Хоэгботтон удивление? Ужас? Восхищение? Или его самого, его жену и дочь забрали так быстро, что у них вообще не было времени что-либо испытать?
Хоэгботтон вновь скользнул взглядом по столу, остановился на бутылке портвейна. Стакан до половины полон. Подавшись вперед, он его осмотрел. Жидкость внутри испарилась, превратилась в тинистый осадок. На краю стакана был видел слабый отпечаток крошечных губ. Пробка плотно вбита в горлышко бутылки. Новая загадка. Неужели портвейн налили после Безмолвия?
За бутылкой настал черед вилки с насаженными волокнами мяса. С какой точки ни посмотри, они как будто взялись вовсе не от курицы на тарелке.
Он отпрянул, как от внезапно пришедшей ему в голову мысли, так и от самой вилки. Его взгляд привлек тусклый блеск на полу. Очки Самуэля Хоэгботтона. Смятые в жалкую восьмерку, насаженную на длинную прямую с двумя «подковками» на концах. Глянув на часы, Хоэгботтон почувствовал, как множатся вопросы, будто он сидит не просто на стуле Самуэля Хоэгботтона, но на стульях тысяч пропавших, и всматривается в темноту, пытаясь увидеть то, что видели они, узнать то, что они узнали.
Когда, спотыкаясь и ловя ртом воздух, он выскочил из дома, ребенок все еще плакал. Хоэгботтон побежал, давя ботинками обломки кирпича и щебня. Бежал через высокие сорняки. Бежал мимо зданий с известковым раствором из костей. Перелез через забор, где табличка говорила, что сюда нельзя лазить. И не останавливался, пока не достиг знакомой брусчатки на самом дальнем конце бульвара Олбамут. А тогда, задыхаясь, привалился к стене, но давление в висках осталось, и случайная мысль засела у него в голове точно болезнь. Что видел Самуэль Хоэгботтон? И обязательно ли надо потом бесследно исчезнуть, чтобы это увидеть?
Вот как это началось — с розысков по остывшему сто лет назад следу. Поначалу он убедил себя, что просто использует подвернувшуюся выгоду: скупает содержимое заколоченных домов, чинит то, что пришло в негодность, и перепродает через свой магазин. Он начал с квартиры Самуэля Хоэгботтона, наняв рабочих, чтобы они перенесли обстановку столовой и расставили ее в комнате, прилегающей к его конторе. Рабочие расположили предметы в точности так, как они лежали или стояли, когда он впервые увидел их. Хоэгботтон часами сидел в комнате, пристально изучая каждый отдельный предмет: бутылку портвейна, тарелки, приборы, брошенные на стулья салфетки, но никакие больше озарения его не посещали. Через несколько месяцев он смахнул с мебели пыль, починил стол, стулья, восстановил все, кроме газеты, так, как оно, вероятно, было в день Безмолвия. В часы уныния он чувствовал, что своими поступками вот-вот накличет новое Безмолвие, и все равно ни на шаг не приблизился к ответу.
