Никита хотел объяснить, но ему помешал Цибуля:

— Смотрите, девчата, наш комбат идет.

— Который? — спросила Зина, вглядываясь в колонну.

— Да вон по той стороне шагает, молодой, в кубанке.

— Ой! — вскрикнула Зина.

— Что ты? — удивилась Ольга.

Но Зина уже бежала через дорогу, лавируя между повозками.

Было совсем темно, когда вдоль колонны, втянувшейся в широкую деревенскую улицу, прокатилась подхватываемая солдатскими голосами заветная команда: «Привал!»

Забренчали котелки и фляжки, послышался говор, заскрипели отворяемые ворота, застучали колеса повозок, въезжавших во дворы. Обрадованно заржала лошадь, затрещал плетень, задетый колесом, и басовитый голос сердито прокричал:

— Куда прешь, лешай! — И добавил, жалуясь кому-то: — Не конь, а второй фронт. В дороге постромки не потянет, а завидит двор, так и рвет!

Улица быстро пустела. Солдаты расходились по хатам, спеша обогреться и подсушить портянки. Может, через час команда «Становись!» поднимет всех, и колонна выстроится невидимая в ночной тьме, чтобы опять идти и идти по холодной грязи бесконечной фронтовой дороги…

Ольга и Зина весь день шагали каждая со своей ротой, куда их определил Цибуля. Сейчас, сунув под головы свои санитарные сумки, они с наслаждением улеглись на свежей, пружинящей соломе, которую уже успел навалить чуть не до потолка хозяин хаты — приветливый дед.

Зина шумно вздохнула:

— Ой, Оля, болят мои ноги. Сорок километров по такой грязище… Не знаю, как утром подымусь.

Ольга, шурша соломой, повернулась к подруге и сказала серьезно:

— Сами просились. Теперь терпи.

— Как-нибудь вытерпим! — усмехнулась Зина. — Цибуля говорит: хороша пехота, сто верст пройдешь — еще охота.

— Уж твой Цибуля! — поморщилась Ольга.

— А тебе что — старшина больше нравится?

— Больно он нужен со своими поучениями!

— А знаешь, Оля, этот старшина в полку самый замечательный человек. Я слышала: сорок «языков» поймал. И собой он ничего…

— Ох, Зина, и все-то ты уже знаешь… Подумаешь, знаменитый! Ничего в нем особенного. Да и разговор у него…

— Известно, — перебила Зина, — сибирский нрав. Молчит, молчит, а потом сказанет такое…

Ольга промолчала, обидчиво сжав губы: она вспомнила о своем разговоре со старшиной. «Бывает, не так получается». — «По какому праву он мне про такое намекал? Я не затем на фронте…» Она набросила на себя полу шинели, намереваясь заснуть, и отвернулась от Зины.

Но той, видимо, хотелось поговорить еще. Характер Зины не позволял ей заснуть, не выговорившись.

— Олечка! — шепнула она. — А ведь ты не догадываешься. Капитан-то, комбат, — тот самый!

— Неужели?

— Мне самой удивительно. Я знала номер его почты, но что он именно в этом полку, никак не думала.

— Ну и что же теперь?

— Ой и не знаю что…

Капитан Яковенко еще не спал. Приняв доклады командиров рот, распорядившись об отдыхе людей и приказав держать кухню «в боевой готовности», чтобы успеть накормить солдат, в случае если будет получен приказ о выступлении, он дожидался, пока старший лейтенант Гурьев составит донесение.

У изголовья кровати, на скамейке, стоял телефон, уже подключенный к полковой линии. С трудом стянув набухшие от сырости сапоги, капитан лежал на широкой деревенской кровати, застланной плащ-палаткой. Отгоняя наплывающую дремоту, он смотрел, как у стола, при свете тусклой коптилки, Гурьев, еще не скинувший шинель, близоруко щурясь, быстро писал.

Капитан между тем перебирал в памяти события дня, соображая, что ему, хозяину батальона, нужно еще сделать. Пулеметные и минометные повозки сегодня далеко отстали. Надо их теперь поставить в самом центре колонны. В трудных местах бойцы помогут тащить: лошади совсем выбились из сил. У многих солдат сильно износились ботинки. Надо сказать, чтоб из обоза привезли новые и обменяли, но только не всем. Обувь следует приберечь: говорят, на марше прибудет пополнение. Вот уже появились два новых санинструктора… две девушки.

И как неожиданно — одна из них Зина! Вот уж не думал так встретиться с ней. Как хорошо, что она попала именно в его батальон!

Яковенко вспомнил сегодняшнюю их встречу на дороге: откуда-то из-за обозных повозок вдруг вынырнула Зина и раскрасневшаяся, бесконечно счастливая подбежала к нему. Прямо при всех на грудь кинулась. Сколько они не виделись? Год?..

От стола поднялся Гурьев:

— Подпишите, товарищ капитан.

Яковенко привстал, бросил взгляд на донесение, расчеркнулся под ним и снова лег.

— Ложись и ты, — сказал он, — а то, глядишь, скоро опять из штаба позвонят — шагом марш!

— Посты надо проверить.

Гурьев вышел.

«Нет, солдату легче! — подумал капитан, поглядев ему вслед. — Хата отведена, повесил портянки сушить — и отдыхай. А тут, пока все проверишь, да доложишь, да подпишешь, — глядишь, спать-то и некогда: «сверху» команда «Выходи строиться». А Гурьеву и того канительней».

Яковенко положил руку под голову и закрыл глаза. «Сколько же еще продлится этот поход? — подумал он. — Люди терпят, а кони совсем подбились… Как бы не пришлось с повозок на плечи еще кой-чего перекладывать… Легче бой вести, чем такой марш совершать».

Скрипнула дверь. В комнату вошел его заместитель по политической части старший лейтенант Бобылев. Яковенко видел, что Бобылев устал до предела: не легко ему в его сорок пять лет, со здоровьем, подорванным в ленинградской блокаде, шагать такие марши…

Капитан подвинулся на кровати, освобождая место рядом с собой:

— Ложись, Николай Саввич!

Замполит присел на корточки возле аппарата и, взяв трубку, стал разыскивать агитатора полка. Он хотел узнать последние новости и рассказать о них бойцам.

Повернувшись на бок, Яковенко увидел, что Бобылев, уже начав разговор, вдруг сразу как-то посветлел. С его худого лица мигом исчезла усталость, многочисленные морщины на лбу и у седоватых висков разгладились.

— Немцев от Ленинграда погнали! — ликующим голосом проговорил он.

— Неужели? — привстал Яковенко.

— Точно! Полный конец блокады! Сводка за двадцать седьмое января!..

— Ну, поздравляю!

Яковенко, приподнявшись с кровати, горячо пожал руку Бобылеву. Тот встал и торопливо шагнул к выходу.

— Куда ты? — удивился Яковенко. — Солдаты отдыхают. Утром поговоришь.

— Разве можно такую новость держать? Сейчас же всем агитаторам наказ дам: пусть бойцам расскажут. Да и сам побеседую.

Бобылев легко, совсем по-молодому, выбежал из комнаты.

«Вот беспокойная душа», — улыбнулся Яковенко. Он был рад за Бобылева. Капитан знал, как нетерпеливо ждал Бобылев вестей об осажденном городе. В Ленинграде у Николая Саввича — оставались родители — дряхлые старики. Сам он первую осадную зиму прожил там же, продолжая работать, как и другие, в своем холодном, полуразбитом снарядами цехе. Весной сорок второго его призвали в армию. На ораниенбаумском пятачке, будучи парторгом роты, он был ранен и по Ладоге отправлен в тыловой госпиталь, откуда, после краткосрочных курсов политсостава, и попал в этот полк. Жена и дочь замполита были эвакуированы и сейчас жили где-то в Казахстане. «Вернется и сядет своим поздравления писать», — подумал Яковенко.

А в эту минуту во всех хатах, переполненных отдыхающими солдатами, о радостной вести уже рассказывали агитаторы — коммунисты и комсомольцы батальона. В одной из хат об этом говорил бойцам сам Бобылев, взволнованный, сияющий.

Сразу забыв про сон и усталость, слушали солдаты о могучем ударе, нанесенном врагу далеко отсюда, на севере, у стен великого города. Ни сам замполит, ни те, кто сейчас слушал его, еще не знали, что этот удар под Ленинградом — один из невиданных по силе ударов, которыми враг скоро, уже через несколько месяцев, будет отброшен прочь с советской земли. Солдаты еще не могли знать, что второй из этих ударов скоро нанесут они, что именно они устроят врагу на Украине еще один «котел», подобный тому, который был устроен гитлеровцам год назад под Сталинградом.