За следующие два часа Макс подходит к нему еще дважды. Иван успевает изучить каждый мазок на картинах канадца. От шампанского у него нещадно болит голова. Но наконец толпа начинает редеть – и через двадцать минут галерея пуста, словно гости услышали некий сигнал, переданный на недоступной Ивану частоте.
Макс живет неподалеку, в бывшем мясном районе. Ухватив портплед Штарка, он стремительно катится вперед, пиджачок нараспашку, рубаха выбилась из штанов. Они почти цирковая пара, толстый и тонкий. Кто из них местный, нет никаких сомнений с первого взгляда. Макс вообще везде свой, вот и в Нью-Йорке прижился, и на всех языках трещит.
В лофте на Гансевоорт-стрит, однако, галерист живет совсем один; Штарк даже немного гордится тем, что у него хотя бы есть Фима.
– Настена ушла в прошлом году, – объясняет Финкельштейн, доставая из холодильника две бутылки «Хайнекена». (После шампанского? Да почему бы и нет, хуже вряд ли будет.) – Ну, это был вопрос времени на самом деле. Погляди на меня; я ей, конечно, не пара. Так что это короткая история, давай лучше свою длинную.
С Финкельштейном Штарк познакомился в поезде «Свердловск – Москва». Иван бежал от живописи и Софьи, Макс готовился к штурму столицы. В Москве они даже снимали на двоих квартиру; совсем скоро за нее платил один Макс, который все время чем-то торговал. Его фирма после череды слияний именовалась величественно: «Эмика Плюс Суперброкер Трансконтиненталь», но своего склада у нее не было, потому что заниматься она должна была чистым посредничеством. Это не всегда получалось. Балкон квартиры, где обитали Финкельштейн и Штарк, был то завален гнусной зеленеющей колбасой, то заставлен ящиками с советским полусладким шампанским, которое они, давясь, пили вместо воды, потому что покупатель соскочил. На кухне ночами играли в преферанс, на диване спал дагестанец, прибывший с товаром, о котором не говорили вслух. Иван учил английский, заткнув ватой уши. Макс ни за чем подобным замечен не был, но именно он отвалил в Штаты в 93-м. К тому времени у него была в Москве и своя квартира, и «Фольксваген», но было понятно, что это не его город: Финкельштейн не хотел торговать компьютерами, не интересовался нефтью и углем. Он был артистической натурой и страдал от окружающей грубости гораздо сильнее, чем Штарк, умевший ее игнорировать.
На самом деле оба они были люди девяностых, просто по-разному вросли в это удивительное десятилетие: Макс развил бурную деятельность и, будто акула, не позволял себе ни на секунду остановиться. Иван же вообразил себя камнем в бурном потоке. Течение шевелит его и медленно сглаживает, но не может ни унести, ни изменить его сущность. Он видел, что, если не участвовать, можно оставаться собой, и ему это нравилось.
С тех пор как Макс уехал, они с Иваном виделись раз пять, и всё в Нью-Йорке: аналитик приезжал на какие-то конференции, галерист обживался и строил репутацию в Челси, как раз в 90-е ставшем главным галерейным районом. Макс женился на русской модели на пятнадцать лет младше него. Иван успел и жениться, и развестись. В общем, у каждого была своя жизнь, и они уже почти не были друзьями – скорее так, добрыми знакомыми. Но Штарк знал, что, если понадобится, многое сделает для Финкельштейна. И чувствовал, что тоже может рассчитывать на Макса.
Про «Бурю на море Галилейском» Штарк излагает сжато и деловито, не упоминая о Софье. Он же пока не уверен, что она на самом деле участвует в федяевской афере; по крайней мере, так Иван объясняет самому себе столь важную купюру в рассказе: оставляем только факты.
Если подумать, объяснение напрочь лишено логики: никакой «Бури» он пока тоже не видел. Просто неуютно Ивану говорить о Софье. Макс вообще-то знает его свердловскую историю – услышал ее еще тогда, в поезде: Штарку нужно было кому-то излить душу. Упомянуть Софью сейчас – будет ночь воспоминаний, пока не выпьют все в доме. А времени на самом деле мало, может, и не до утра.
– В общем, я, видишь, впутался в историю с ограблением Музея Гарднер, – заключает Иван. – Скоро федяевские ребята меня найдут, может, даже через несколько часов. Знаешь, было бы здорово, если бы за всем этим кто-то понаблюдал со стороны. В Бостоне. Кто-нибудь разбирающийся. А то всякое может случиться… Ты не в курсе, как бы это устроить?
Финкельштейн не перебивал Ивана, лежал на ковре, подперев голову рукой, будто ему рассказывали сказку на ночь. Теперь он разражается хохотом. Не такой реакции ожидал Иван от старого друга.
– Ты, Ваня, попал в мультик, – сообщает Макс, отсмеявшись. – Не знаю, что себе думают замминистры у вас в Москве, но тут у нас гарднеровское ограбление – это такая попсовая байка, вроде НЛО. Есть целая тусовка маньяков, которые ищут эти картины по блошиным рынкам и гаражным распродажам. Или играют в шерлок-холмсов. Преступление века, а как же! Твой Федяев попался на какую-то такую разводку, сто пудов. Чего ты сидишь с таким серьезным лицом? Это комедия, а не драма. Достань еще пивка, будь другом, а? Главное, ты приехал в гости, хоть и по дурацкому поводу.
Если сказать про Софью сейчас, Макс вообще поднимет на смех.
– Слушай, может, все это и мультик, и разводка, но отшучиваться я уже опоздал, – возражает Иван. – Ты же наверняка всех знаешь, как всегда, может, есть у тебя какой-нибудь знакомый шерлок холмс? Или уфолог? Из… ну, не из самых психических.
– Ну, есть один на самом деле. Я ему сейчас позвоню, раз ты не хочешь просто посидеть со мной, сколько лет уже не виделись? Три, да ведь?
– А не поздно звонить-то? Полночь уже, чай, не Москва, – спохватывается Штарк, хотя за этим и приехал к Максу.
– Пароль «Гарднер». Примчится как ошпаренный. А и время еще детское.
Финкельштейн набирает номер и долго слушает гудки. Похоже, тот, кому он звонит, уже лег спать. Но настойчивость Макса берет верх.
– Том, здорово, чувак, ты что, спал уже, что ли? Тебя мама, что ли, так рано укладывает? Надевай штаны и беги ко мне домой, выпьем пива… Да нет, ты не понял. У меня гость из Москвы. Привез новости по гарднеровскому делу. Давай скорее, пока он спать не свалился! – И обращаясь уже к Ивану: – Я же говорил! Через пятнадцать минут будет, он тоже в даунтауне живет.
В отличие от других знакомых Ивану эмигрантов Макс не смешивает языки и уж если говорит по-русски, то подбирает русские слова даже для чуждых московскому гостю понятий. Но даунтаун есть даунтаун.
Не проходит и четверти часа, как действительно просыпается домофон. Вновь прибывший совсем не похож на Шерлока Холмса: приземистый, смуглый, мускулистый, с шапкой жестких черных волос. Такие бреются дважды в день. Поверх футболки этот брутальный экземпляр накинул армейскую куртку без опознавательных знаков, высокие ботинки не зашнурованы – шнурки просто затолканы внутрь. Торопился.
– Москва, я так и думал. Ну, или Дубаи! – восклицает он еще на пороге.
Все-таки психованный, думает Штарк.
– Том Молинари, – не-шерлок-холмс пытается оторвать ему руку. Иван инстинктивно втягивает голову в плечи.
– Том работает на страховые компании, помогает им вернуть украденные картины, скульптуры, антиквариат всякий, чтобы они денег не платили по страховке, – объясняет Макс по-английски. – У него своя фирма, он и мне помог с парой картин в прошлом году.
Молинари тем временем без спроса лезет в холодильник за пивом, запасы которого почти иссякли, а еще ночь впереди.
– Так вы, мистер Молинари, ищете гарднеровские картины для какого-то страховщика? – интересуется Штарк, которому в этой истории нравятся любые признаки вменяемости и серьезности.
– Если бы, – отвечает Молинари. – Они не были застрахованы. И зови уже меня «Том».
– Разве в Америке так бывает? – Ничего подобного Штарк в Интернете не находил.
– Всякое бывает. Попечители гарднеровского музея решили, что им и на ремонт-то денег не хватает, не то что на страховку. «Пингвины».
– Простите?
– «Пингвины». Застегнутые бостонские джентльмены, делать ни черта не умеют, родились в белых рубашках с запонками. Денег для музея они не собирали, а наследства, которое оставила Изабелла Стюарт Гарднер своему музею, в восьмидесятые перестало хватать. Поэтому они и охранникам платили по шесть баксов в час – чего они ждали? Зато теперь новый директор отлично собирает деньги, в каждом зале по охраннику, а на стенах пустые рамы.
