Она была шокирована.

Между тем на сцене началась знаменитая амстердамская похабень, именуемая банановым танцем. Стриптизерша вставляет банан между ног, требуя, чтобы добровольцы из зала или сидящие здесь же наготове подставные, изображающие подвыпивших туристов, забравшись на сцену, откусывали банан, не трогая ее руками.

Публика радостно смеялась, подбадривая аплодисментами тех, кого танцовщица уговаривала принять участие в популярном номере.

— Они так реагируют, как будто это просто забава! — озадаченно комментировала Ирина.

— Для них это развлечение, не больше, — пожал я плечами.

— Но это же не просто развлечение! — возразила она возмущенно.

— Ты слишком серьезно к этому относишься, — сказал я тем небрежным тоном, который бывалые мужчины часто напускают на себя в присутствии нравящейся им женщины. Она мгновенно это уловила.

— А ты бы сам смог залезть на сцену? — коварно спросила она.

Честно говоря, я бы не смог. Для этого я слишком русский. То есть я, как и все мы, готов немедленно ввязаться в неравную драку лишь потому, что кто-то посмотрел на меня недостаточно почтительно. Но мне легче быть убитым, чем оказаться смешным.

— Ну что? — дразнила она. — Струсил?

Мне нельзя говорить таких слов. Все по той же веской причине. Я русский человек.

Конечно, я не смог бы разыгрывать из себя клоуна. Никогда. Даже под дулом пистолета…

— Запросто! — сказал я, поднимаясь.

Соседние ряды взорвались аплодисментами, приветствуя мою смелость.

— Ты что делаешь, сумасшедший! — громко воскликнула Ирина. Она уже сама перепугалась, схватила меня за рукав и потянула вниз. Теперь все смотрели на нас.

— Спокойно, любимая! — ответил я непослушным голосом. И, наклонившись, поцеловал ее в щеку, чем вызвал новый шквал аплодисментов.

Отступать сейчас было некуда. Я осторожно освободился из ее рук и под улюлюканье зала на подгибающихся ногах, но вразвалку, как ни в чем не бывало, двинулся к сцене. Я был весь мокрый от пота.

«Мама! — лихорадочно проносилось у меня в голове. — Что я делаю?! Слава Богу, что меня не видят Плохиш с Храповицким! Мама! Слава Богу, что ты меня не видишь!»

Когда, наконец, я вскарабкался на сцену и примкнул к шеренге других кривляющихся балбесов, я готов был провалиться на месте. Каждый нерв во мне звенел и дрожал. Я отыскал Ирину глазами. Она следила за мной, бледная и близкая к обмороку. Я попытался улыбнуться так, как будто я каждый день проделываю подобные трюки, и помахал ей рукой.

Номер начался. Стриптизерша поочередно обходила нас, заставляя плясать вместе с ней. Исподтишка наблюдая за своими товарищами по бесчестью, я слишком поздно догадался, что все они, кроме меня, были подставными. Для них это было привычным занятием, и они играли свою роль как бы нехотя, без азарта. Это меня доконало. Получалось, что во всем зале, полном праздных кретинов, лишь один человек добровольно вызвался стать полным идиотом. И этим человеком оказался я. Мама!

Танцевать я не умею совершенно и потому лишь нелепо переминался с ноги на ногу. Когда танцовщица расстегнула мне «молнию» на брюках и потянула их вниз, показывая зрителям мое белье, я подумал, что меня хватит удар.

Я не помню, как долго тянулся этот ужас. Как я, под хохот зала, подползал к потной стриптизерше на четвереньках и, боясь, что меня стошнит, кусал этот проклятый банан. Как потом мы скакали по сцене хороводом и какой-то двухметровый урод в костюме гориллы с резиновым фаллосом пристраивался к нам сзади и, к всеобщему восторгу, изображал… Нет, я не могу. Я не могу даже вспоминать об этом! Лучше бы я вместе с Плохишом взял двух черных гренадерш и умер от разрыва сердца, увидев их с утра.

Мое мужское самолюбие было раздавлено и разорвано в клочья. Но я улыбался. Из остатков своей воли и мужества, плавая в поту, полуживой от позора, я улыбался и махал руками в ненавистный зал. Прыг-прыг! И вот так! И еще вот так! Здорово, да?

Когда мой публично обесчещенный труп возвращался на место, улыбающиеся соседи по ряду встречали меня стоя. Ирина бросилась мне на шею.

— Я даже не догадывалась, что ты такой дурак! — восхищенно прошептала она, целуя меня в губы.

Я и сам этого не знал. Я умирал от стыда и гордости.

4

Когда мы вышли на улицу, полную веселых любопытных туристов и мелких наркоторговцев, предлагавших свой товар, вновь принялся накрапывать дождь. Зонта у нас не было.

— Ну, чем мы будем заниматься дальше? — задорно спросила она, беря меня под руку. — Мне тоже хочется совершить что-нибудь безумное!

— Вот как? — спросил я скептически.

— А ты уверен, что ты один такой смелый? — продолжала она задиристо. — Ты плохо меня знаешь!

Это было что-то новое. И готового плана на такой случай у меня не существовало. Но оставить без внимания этот ее порыв я не имел права. Ну, не зря же я топтал на сцене свою честь и достоинство.

Я ощутил прилив острого вдохновения.

— Теперь — в секс-шоп! — предложил я невинно.

Я давно отчаялся растопить лед ее ночной сдержанности. Все мои попытки в этом направлении оставались безуспешными. Я знал, что именно это будет причиной нашего расставания, к которому внутренне я еще не начал готовиться. Как бы сильно ни нравилась мне женщина, я не могу брать от нее что-то, сознавая, что не в состоянии ничего дать взамен. Для меня это оскорбительно.

Однако отсутствие всяких надежд на взаимность в постели давало мне одно важное преимущество. Мне нечего было терять.

Так иногда, хотя и очень редко, случается на ринге. Когда к концу первого раунда вы, перепробовав весь набор своих приемов, понимаете, что перед вами стена. Что вам не переломить ход боя, что противник дерется сильнее и увереннее. Его защита непробиваема, а атака неотвратима. Когда вы видите глаза тренера, который все еще продолжает выкрикивать вам в перерыве советы, стараясь встряхнуть вас, но в глубине души уже смирился с вашим поражением.

И тогда, видя, что все пропало, ни на что не рассчитывая, не ловя отчаянных шансов, вы вдруг начинаете драться легко и свободно. Не для тренера, не для зала, а для себя. И почувствовав вашу танцевальную, порхающую раскрепощенность, противник вдруг сбивается. Он принимается нервничать. В уже выигранном им бою он допускает ошибки. И если вам в этот миг улыбнется удача, вы, к своему и всеобщему изумлению, вдруг неожиданным апперкотом сажаете его на задницу. Прошу прощения, на пол. Я слишком долго был в Амстердаме.

5

Мы начали с одного из тех больших магазинов, в который заглядывала вчера наша официальная делегация. Здесь, как обычно, толпилось человек десять покупателей и просто любопытных. Какой-то пожилой пузатый японец просматривал порножурналы с фотографиями маленьких девочек азиатской внешности. Молодая пара хихикала возле прилавка с фаллоимитаторами, степенная дама средних лет придирчиво выбирала масло для анального секса. Еще несколько туристов бродили вдоль полок с фильмами.

— Господи! Да тут настоящий супермаркет! — возбужденно шептала мне Ирина, переходя от витрины к витрине. — И народу полно. Мне кажется, что они заходят сюда, как мыв булочную. А это зачем?

Я, разумеется, не знал точного назначения всех атрибутов затейливого ночного досуга, но уверенно высказывал свои предположения.

— Никогда такого не видела! — продолжала изумляться она. — В Москве эти секс-шопы такие жалкие!

— Ты была в секс-шопе в Москве? — незамедлительно поинтересовался я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал буднично.

Она густо покраснела.

— Заглядывала из любопытства, — торопливо принялась оправдываться она. — Мы были вдвоем с подругой. Но ничего не купили! — прибавила она поспешно, как будто я поймал ее на чем-то неприличном.

Белобрысый продавец с манерами отъявленного педераста и серьгой в ухе приблизился к нам.

— Ищете что-нибудь особенное? — многозначительно спросил он, покачиваясь на каблуках и томно глядя на меня.