– Не густо, – обронил я негромко.

– На одну вражескую атаку вполне достаточно, – заверил младший лейтенант. – На две – с натяжкой. Третью и последующие придется отражать штыковым ударом.

В углу ямы за телефонным аппаратом сидел человек, как бы придавленный к земле грузной стальной каской; над ним трепетало текучее душистое облачко дыма.

– Оружие-то еще только куется в уральских кузницах, – сказал он негромким учительским голосом. – Когда-то оно дойдет до нас… Но жизнь, вернее, враг поставил нас в такие обстоятельства, и нужно искать выход.

Младший лейтенант встрепенулся, мотнул головой с влажным от возбуждения лысеющим лбом и приклеенными к нему мокрыми прядями волос; я улыбнулся: суетливые движения делают рослых людей немного смешными.

– Познакомьтесь, политрук Щукин, – сказал Клоков.

Политрук неторопливо поднялся, взмахнул рукой, разгоняя дым.

– Здравствуй! – Он долго не выпускал мою руку из своей, изучающе разглядывал меня своими спокойными синими глазами; на широких, углами, скулах проступала редкая рыжеватая щетина. – Трудно перед врагом стоять, а надо. Привыкай скорей, лейтенант. Будем вместе горе мыкать… – Выпустив мою руку, он снял каску, вынул из нагрудного кармашка расческу с обломанными зубьями, расчесал на пробор желтовато-белые жесткие и прямые волосы; без каски он выглядел выше и стройнее. От него веяло спокойствием и уверенностью; его спокойствие, веское и угрюмое, передалось и мне. – Тебе не терпится небось скорее познакомиться с обороной? – спросил Щукин, пряча тонкую дружескую усмешку. – Прокофий, проведи командира роты, покажи наши укрепления… Спешите, пока фашисты замешкались что-то…

– С великим удовольствием! – громко откликнулся ефрейтор Чертыханов, кинув за ухо ладонь.

Младший лейтенант Клоков, сдав командование ротой, уходил в свой третий взвод.

– Знаете, словно гора с плеч свалилась, когда вы прибыли, – признался он с облегчением. – Во взводе мне легче… Вот вам мой пистолет. На память. У меня еще есть…

Я чувствовал, что надо было что-то ответить.

– Не страшитесь танков, младший лейтенант, пропускайте их мимо себя, отрезайте пехоту, – повторил я простую, накрепко усвоенную мной мудрость. – И зарывайтесь поглубже в землю.

– Верно, – одобрил Щукин; он опять сидел в углу и курил, поглядывая на меня сквозь дымок.

– За пистолет спасибо. Буду хранить.

Спустя некоторое время ефрейтор Чертыханов, пригибаясь в низкорослом кустарнике, провел меня по всей оборонительной линии, занимавшей километра полтора. Реденькая это была оборона, худосочная, и враг своими железными танковыми таранами прорвет ее, как паутину. Теплилась в глубине души надежда: вдруг немцы совсем не пойдут в наступление сегодня, тогда будет возможность зарыться в землю, запастись боеприпасами.

Поведение бойцов озадачивало меня. Они так же, как и я, знали, что враг сильнее нас, но это, по всей видимости, нисколько не смущало их: что ж делать, если враг застиг врасплох, не отчаиваться же! Они знали, что спасение в глубине окопов, и, пользуясь передышкой, упорно долбили жесткий суглинок, подобно кротам, залезали в норы. Обожженные жарой лица их не закаменели, как мне представлялось, в «священной» ненависти; эти лица вдруг озарялись улыбками, такими мирными, такими по-юношески светлыми, что невольно верилось в нашу непобедимость, в счастливую звезду, в то, что останешься живым…

Командира первого взвода лейтенанта Смышляева мы нашли в кустиках, метрах в тридцати от траншейки. Он сидел на краю недавно вырытой ямки и в скучающем раздумье перегрызал зубами сухой стебелек. Нас он встретил с безразличием обреченного на гибель человека: взглянул – и не заметил. Я удивился его неприметности: есть лица «без особых примет», они проходят перед взглядом, не зацепившись в памяти ни одной чертой, правильные, обычные и скучные – и от этого плоские и гладкие, как доска. Только одна была у Смышляева примета: словно ткнул его кто-то в подбородок хорошо отточенным карандашом и оставил вороночку с синеватым донышком. Эта вороночка и бросилась в глаза.

– Как дела? – спросил я Смышляева.

Он перегрыз травинку.

– Дела как сажа бела. На волоске висим. Пойдите взгляните. – Он недовольно, кисло поморщился. – Хотя лишнее хождение – лишнее внимание противника… Идемте.

Прокофий Чертыханов шел впереди меня, задевая рукой за свой оттопыренный карман. Прыгнул в стрелковую ячейку к долговязому и носатому бойцу Чернову.

– А, сам Чертыханов пожаловал! – смеясь, приветствовал Чернов ефрейтора. – Живой! Нос-то от вражьего огня, что ль, лопнул?.. От накала?

– Ты поменьше разговаривай! – прикрикнул на него Чертыханов. – Вот новый командир роты пришел проверить твою боевую готовность, а ты зубы скалишь…

Чернов, взглянув на меня, вытянулся, стоя на коленях, руки по швам:

– Красноармеец Чернов, мастер на все руки – и стрелок, и пулеметчик, и бронебойщик!

– Больно мелкую ячейку вырыл, не умещаешься, – сказал я, смеясь.

Чернов тут же отчеканил:

– Для моего роста нужно экскаватором ячейку рыть. Просил – не дают: говорят, экскаваторы уставом не предусмотрены. Можете быть покойны, товарищ лейтенант, я и в такой ячейке устою…

Чертыханов подвел меня к пулеметной точке.

– Это Ворожейкин и Суздальцев. Пулеметчики хоть куда! – Прокофий прибавил вполголоса: – Суздальцев-то стишки пишет. Читал мне. Слеза прошибает. Про любовь… А вчера после боя такой стишок сочинил:

Вот до чего дошел – у бога помощи стал просить! Ну, думаю, устал парень… Подбодрил, конечно. «На бога, – говорю, – надейся, а сам крепче держись за «максима»!..»

От пулемета отступил белокурый, голубоглазый, с мягким, приятным очертанием рта юноша, похожий на Есенина. Смущенно кивнул Прокофию. На лице Ворожейкина как будто навсегда осело мальчишески-плаксивое выражение; он трижды шмыгнул носом, косясь на лесок.

Я повернулся к Смышляеву:

– Зачем же вы тут установили пулемет? Себя охранять? Кто же пойдет сюда, на гору? Перенесите его правее, вон туда, где лощина сливается с полем. Если танки и пехота пойдут, то вероятнее всего там, по ровной местности, а не здесь, из-под горы.

– Здесь меня охраняют пулеметчики, там – вас, – нехотя отозвался Смышляев.

– Выполняйте, – сказал я кратко и настойчиво.

– Хорошо. – Смышляев кивнул Ворожейкину и Суздальцеву. – Слышали? Выполняйте!

Неподалеку от пулеметчиков стонал, хлопая себя по щеке, сержант, широколицый, с кустистыми, мрачными бровями. Чертыханов шепнул мне:

– Быть скоро бою, товарищ лейтенант: у командира отделения Сычугова болят зубы. Это первый признак.

Сержант Сычугов тяжело, страдальчески посмотрел на меня и, глухо промычав, покачал головой, потом шлепнул ладонью по больной челюсти.

– А это вот Юбкин, – представил Чертыханов маленького бойца в очень длинной, почти до колен, гимнастерке, с закатанными до локтей рукавами. – Здорово! – Чертыханов присел возле него на корточки. – Бритвы в порядке, наточены? Юбкин, товарищ лейтенант, отлично бреет, даже не слышно… А вот фашистов бреет плохо, то есть не срезает их под корень…

– Почему же?.. – как бы оправдываясь передо мной, возразил Юбкин несмело. – Я стреляю. Только не попадаю. За все бои я, наверно, и не убил ни одного. – В его широко раскрытых мальчишеских глазах застыли обида и недоумение.

– Попадаешь небось, – успокоил его Чертыханов. – Только не замечаешь…

– У меня почему-то слезы навертываются на глаза, когда я стреляю, – согласился маленький Юбкин, – поэтому и не замечаю.

Лейтенант Смышляев, стоя сзади меня, бросил невнятно, сквозь зубы:

– Дельного бойца пули запросто отыскивают, а вот такая дрянь держится…

Я резко повернулся к нему. Смышляев выдержал мой сердитый, «уничтожающий» взгляд, хрустнул зубами, перегрызая травинку.