— Что за порода? — оживился Гольбах, присаживаясь у аквариума. С поистине детским трепетом он открыл стоявшую тут же баночку с кормом и насыпал в аквариум две щепотки. Рыбешки еду проигнорировали и скрылись за большой ракушкой.

Я промямлил что-то похожее на «горбункулус длиннохвостый». Тут меня отвлек Треб, поинтересовавшийся, что это за картина над диваном. Я едва не спросил, что за картина, но невиданная сила услужливо зажала мне рот.

И правильно сделала!

На картине был изображен какой-то бравый наездник времен Петра Первого. Был он явно нерусского происхождения и более всего напоминал розовощекого и длинноволосого графа Яркулу. Несколько изменилась внешность. Возник прямой, с узкими ноздрями нос, какие принято называть «римскими», раскосые глаза, задумчиво всматривающиеся в туманную неизвестность, и острый подбородок, горделиво вздернутый к небесам. Узнать Яркулу было почти невозможно, но еще сложнее было узнать того, на ком бравый наездник восседал! Если бы не зеленый цвет кожи и красные зрачки, мне бы и в голову не пришло сравнить дракона на картине с джинном Ирдиком. Тем не менее это был он.

— Где-то я этого человека видел, — пробормотал Гольбах, вытаскивая маленькое пенсне с овальными стеклышками.

— А как же. Это сам Александр Васильевич Македонский и есть, — сказал я первое, что пришло в голову.

— На драконе? — удивился Гольбах.

— Фэнтези, — брякнул я, — вольная фантазия художника.

— А тут написано, что это Гай Юлий Цезарь. — Гольбах нацепил пенсне и зашевелил губами. — Вот… мнэ-э… в момент победного шествия по Риму!

— Разве? Ах да! Македонский висит у меня в кабинете, на работе, а это самый настоящий что ни на есть Гай Юльевич… мм.

Гольбах задержался у картины еще малость, затем присоединился к Требу, который стоял перед шкафом и изучал его с такой тщательностью, словно на дверцах были начертаны древние магические руны.

Я присел на краешек дивана и посмотрел на рыбок. Та, что побольше, смотрела на террористов, рыбка поменьше с обреченным видом жевала корм.

Неожиданно в голове моей что-то отчетливо, щелкнуло, зашипело и затрескало, словно радио настраивалось. Затем сквозь шум помех до меня долетел далекий глас графа Яркулы:

— Ни в коем случае не подпускай их близко к шкафу!

Спустя мгновение шум стих, оставив в голове звенящую пустоту. Треб подозрительно покосился в мою сторону:

— Ты ничего не слышал?

— Когда это мы с вами перешли на «ты»? Господа милиционеры, мне кажется, пора заканчивать ваш своеобразный обыск. Если хотите осматривать дальше, покажите ордер, или я буду вынужден выпроводить вас вон.

Треб молчал долго и угрожающе. Гольбах теребил пенсне на носу и принюхивался.

— Пожалуй, мы посмотрим на кухне и уйдем, — сказал Треб наконец.

— Решайте сами…

Я вспомнил времена далекой бурной молодости, проведенной в театральном студенческом кружке, и изобразил на лице выражение, которое с успехом можно было бы назвать: «Дело ваше, господа, но не говорите потом, что я не предупреждал». Все же надо было мне в свое время перевестись на факультет театрального искусства. Треб насторожился, а Гольбах осторожно поинтересовался:

— А что у тебя в шкафу?

— Белье, — беззаботно ответил я, — мое нижнее белье. Почти все. Не хватает пары трусов и трех носков.

— Мытое?

— Белье? Нет, конечно. Кто же складывает мытое белье в шкаф? Здесь я храню исключительно ношеные вещи. Месяца три уже складываю. А как достаточно накопится, тогда постираю.

Гольбах поправил пенсне и осторожно принюхался:

— Не пахнет вроде…

— А вы дверцу откройте. Вот тогда запахнет. Только меня предупредите, чтобы я успел, того, смыться подальше.

— Так сильно пахнет? — ужаснулись террористы.

— И еще хуже! Я же говорю — надо идти на кухню.

Подумав немного, оба они решили не рисковать собственным здоровьем и прошли следом за мной на кухню. Я же всем своим робким существом изображал полную готовность пожертвовать собой ради какого-нибудь общественно полезного дела. Поимки маньяка-убий-цы, например.

На кухне интересного было мало. Треб порылся немного в холодильнике, взболтал компот в пластмассовой бутылке, уже успевший хорошенько забродить, и едва не ткнулся носом в мусорное ведро, попытавшись посмотреть, что находится под раковиной. Содержимое ведра его не обрадовало. Треб скривился и перевел внимание, собственно, на саму раковину. Не знаю, что он там ожидал увидеть, но старания его были напрасными. Ни разъяренного джинна, ни бледного вампира, ни тем более Севы, свернувшегося калачиком, Треб там не обнаружил.

— Вы хорошенько осматривайте, — посоветовал я, присаживаясь на табуретку. Около пепельницы нашлась недокуренная сигарета, рядом же валялся коробок спичек. Я думаю, грех было не закурить.

— А знаете, господа, этажом выше живет один подозрительный старичок, — сказал я, пуская в потолок струю дыма. — По непроверенной информации, у него в квартире пулемет под кроватью стоит. Еще со Второй мировой остался. Старичок, между прочим, каждый день грозится выйти на улицу и этим самым пулеметом перестрелять в нашем парке всех фашистов и масонов. Меры примете?

— Примем, — рассеянно сказал Треб, и мне от его слов стало совсем весело. Не террористов они мне напоминали, а шкодливых малолеток из школы, которые хотят какую-нибудь пакость сотворить, да все никак не решатся.

Тогда я посоветовал им заглянуть на полки для посуды, вдруг маньяк сидит там, скрючившись буквой «Зю», красный, как треснувший арбуз, от недостатка воздуха, а в зубах у него сердце очередной зверски убитой жертвы.

— Шутки шутить будете после, товарищ, — сказал Треб.

Гольбах вдруг принюхался, встал на корточки, полез под раковину и неожиданно вытащил из-за мусорного ведра тот самый голубой тазик, в котором давеча лежала отрубленная голова Павла Павловича Чуварова. Пенсне сползло у Гольбаха на кончик носа, глаза же торжественно блестели.

— Ага, — сказал он, продолжая стоять на коленях, — что это, по-вашему?

— Мой тазик, — сказал я, докуривая.

— Можно поинтересоваться, для чего он тебе?

— А отчего ж нельзя? Мне его мама подарила на день рождения в прошлом году, чтобы я в нем ноги мыл.

— И?

— Что?

— Моешь?

— Мою. Иногда. Когда горячей воды нет, тогда кипячу в чайнике, заливаю в тазик и мою.

— Кстати, о ванне! — воскликнул Треб и решительно зашагал в сторону ванной.

— Только в туалет не заглядывайте, там мыши, — напомнил я, — А еще, господа милиционеры, я в этом тазике носки стираю!

Треб замер и посмотрел на Гольбаха. Гольбах, сжимавший тазик обеими руками, поспешил разжать пальцы, и тазик упал на пол.

— Грязные, — добавил я и раздавил окурок в пепельнице.

Гольбах поднялся, отряхивая пыль с колен. По лицу Треба было видно, что он сильно сомневается, по тому ли следу они вообще идут. Севин паспорт с моей визиткой мог оказаться в морге по тысяче самых разнообразных причин. Да и в морге ли вообще они его нашли?

— А что такого Сева сделал? — спросил я под занавес.

— Какой Сева?

— Которого вы разыскиваете. По паспорту.

— А… по паспорту? Тут дело в том, что этот ваш Сева подозревается в убийстве гражданина Павла Павловича Чуварова. Его зарубили топором в собственном туалете. Отсекли голову и скрылись.

— В своем собственном туалете?! — ужаснулся я. — Вот звери! А со стороны Сева казался милым, хрупким человечком. Я сам его близко не знал, мне друзья рассказывали. А недавно, говорят, его машина где-то сбила. Представляете? Санитары сначала приняли его за мертвеца и повезли прямиком в морг, а он возьми и сядь прямо на носилках. Вот смеху было!

— Представляю. — Треб задумался. — Значит, в морг, говоришь…

Чтобы добить врага окончательно и бесповоротно, я почесал шею и добавил:

— Может, и паспорт там где-нибудь обронил…

И Треб оказался поверженным на лопатки.

— Вот и ладненько. Извините, что вот так, бесцеремонно, вторглись в вашу частную жизнь. Сами понимаете, мы должны рассматривать любые варианты. А он маньяк безжалостный, кровожадный, я бы даже сказал — беспощадный.