Летний воздух и по ночам был жарким. Он разделся. Выбрал место возле горшков с цветами. Однако было жарко. Липкий пот, словно жиром, покрывал всю кожу. Он поднялся. В углу двора у них имелось крытое водохранилище. Даже в летнюю жару оно оставалось прохладным и так и манило искупаться. Он поднял железную дверцу-крышку и осторожно стал спускаться внутрь по ступенькам. Тут всегда было темно, а что уж говорить о ночи, когда тьма – глаз выколи. Пахло застоявшейся водой. Холодком повеяло на тело. Он набрал воздуха в легкие и погрузился в воду. Страх и тревога, что он испытывал только что, исчезли. В темноте он плескал руками и ногами, погрузился с головой и вынырнул. Оттолкнувшись от одной стенки, доплыл до другой, лег на спину и стал смотреть на низкую темную крышу. Он понятия не имел, сколько осталось до утра и который был час. И не хотел этого знать. Хотелось оставаться в воде.

И тут из люка внутрь хлынул свет. Он понял, что это мать.

– Мама?

– Мама и проклятье мое, мама и дубина тебе. Что делаешь в воде глухой ночью? Бродяга!

Он не успел ничего сказать, как мать начала бить его палкой. Он кинулся в угол водохранилища, куда палка не доставала. Но несколько раз она успела попасть по его телу, оставив ссадины. Мать только проклинала его. Он сжался в углу водохранилища, не отрывая глаз от света, который падал из люка на взбаламученную воду. Там же виднелась и палка. Хотя он уже вырос, но мать все еще порой обрушивалась на него, и палкой, и метлой, и ногой могла засандалить – как в те времена, когда был пацаном и вместо школы таскался по улицам и паркам. При этом он ни разу до сих пор не оказал ей сопротивления, не повысил на нее голос и даже не хватал за руки, чтобы остановить. Он только смеялся и уворачивался, а в конце концов каялся в своих грехах и просил прощения. А когда огонь материнского гнева затухал, через несколько дней, он опять брался за свое. Учиться не хотел. Возвращался домой поздно ночью, а назавтра уходил из дома около полудня. Мать порой плакала, причитая о своей горькой судьбе.

– Ну что ты там, как лягушка, забился в угол? Вылезти не хочешь?

– А палка?

Она вытащила палку из люка.

– Вылезай, глаза бы мои на тебя не смотрели!

Он осторожно скользнул в воде и доплыл до люка. Хватаясь пальцами за бороздки мозаичных плиток, вылез во двор. Мать с палкой и фонарем стояла вблизи.

– Привет.

– Постыдился бы. Чтоб ты сдох и провалился под землю!

– Я же был под землей, ты сказала выходить…

Он еще не успел договорить, как палкой мать огрела его по мокрому телу – ожгло, словно огнем. Он отскочил, сел на корточки в углу двора под опорами винограда и начал чесать место удара.

– Больно же! Ради Аллаха…

– А плевать мне, что больно. Давай вставай и обмойся с головы чистой водой. В колодце полно лягушачьей мочи. Аллах стонет от твоих деяний!

Исподлобья глядя на палку матери, он медленно пошел к водопроводному крану. На кран был надет недлинный шланг. Открыв кран, он поднял шланг на уровень головы. Не успела вода скатиться с головы по телу до ног, как он бросил шланг на землю и объявил:

– Все, помылся!

– Брызнул на себя и говорит «помылся»! Вот я сейчас вымою тебя – присядь!

Он не успел присесть, как мать взяла шланг и на несколько оборотов открыла водопроводный кран. Вода пошла с напором. Направив на него шланг, мать приказала:

– Давай-ка теперь мойся, как следует.

Плеск воды и говор их голосов разносился по улице. Исмаил быстренько потер свое тело руками и опять заявил:

– Помылся!

– Под плавками помой, грибами зарос!

Вода из шланга сильно била по его телу, обливая его с ног до головы. Мать приговаривала:

– Повернись-ка спиной. Ага, вот так, этот бок, чисто-чисто. Не бойся помыться, как следует. Со всей силы три. Воды не бойся, грязнуля ты, грязь, бродяга, беспризорник…

Она прижимала указательным пальцем носик шланга, и напор воды усиливался.

– Ты еще человеком не стал, не понимаешь ничего, до отца тебе далеко, так и вырастешь бродягой!

Он скорчился. Холод воды кусал кожу. Охота мыться пропала. А мать сквозь зубы все приговаривала:

– Как сова ночная стал, нет, чтобы сказать: у меня есть мать, есть братик маленький, я забочусь о них, я ведь, черт возьми, старший сын, бродяжить брошу и устроюсь на работу!

– А кто мне даст работу, меня в армию заберут.

Мать опустила шланг и закрыла кран.

– Старшина санитарной службы сказал, что у тебя освобождение, пусть, говорит, придет, я ему выправлю.

– Это какой старшина?

– Да в начале улицы живет, муж Зинат-ханум. Работает в службе воинского учета. Сам мне сказал. Завтра иди к нему, послушай, что он скажет тебе, слышишь меня или нет?

– Да слышу, слышу!

Из коридора появился плачущий Махбуб. Он ступал как-то неестественно и всхлипывал судорожно. Мать посмотрела на него и спросила:

– Ты теперь… Что стряслось?

Махбуб, хватая ртом воздух, тер глаза кулаком. Через всхлипывания он произнес:

– Трусики намочились.

Мать подошла к нему.

– Вот наказание! Прямо скажи: обоссался, всю постель замарал. Что ты ревешь? Господь меня наказывает вами. Одного медведя вонючего обмыла, теперь тебя?

Для начала она с размаха дала Махбубу подзатыльник. Потом спустила его трусы и сняла их с него. Взяв его за руку, подвела к крану и направила струю шланга на его пах и ноги. Махбуб стеснялся Исмаила, прикрывал срам рукой. Исмаил, взяв полотенце, повернулся к нему спиной и вытирался. Мать, на чем свет стоит ругая Махбуба, мыла его, то и дело влепляя ему подзатыльники. От страха Махбуб плакал вполголоса. Исмаилу было его жалко. Когда мать ушла за чистым бельем для Махбуба, он подошел к нему и спросил:

– Чего ты ревешь? Смотри, я вот тоже обмылся.

Махбуб втянул сопли и спросил:

– Ты тоже описался?

Исмаил рассмеялся:

– Хуже, значительно хуже.

Махбуб забыл о плаче и с интересом смотрел на Исмаила. Тот потрепал его по голове и плечу и сказал:

– Не плачь. Завтра возьму тебя в кофейню Али-Индуса смотреть мультики.

– А в кино возьмешь? Там «Французские цыплята» идут, это здорово.

– Возьму, возьму, а теперь не плачь!

Али-Индус подошел со стаканом крепкого чая и сел рядом, спросил:

– Что грустишь, Исмаил-синеглаз, никак влюбился в кого-то, а мы и не знаем?

Ухмыльнувшись, Исмаил ответил:

– Где там – влюбился, дядя Али! Шутите, наверное?

– Я шучу, Исмаил? Ты какой-то слишком серьезный стал. С утра до ночи сидишь тут, читаешь про Хосейна-курда Шабестани, кроссворды решаешь или телевизор смотришь, и не пойму я, что тебя гложет? Хочешь, индийскую музыку тебе включу?

– Что мне с нее, слезы лить?

– Хоть слезы лей, хоть пляши. Чего грустишь, освобождение от армии ты получил, теперь работу хорошую найди, а то мать совсем чахнет, изводится о тебе.

– А где мне найти хорошую работу? Может, ты покажешь?

– И покажу. А ну-ка вставай, пошли, покажу.

Али-Индус схватил Исмаила за рукав и повлек его к дверям кофейни, указал на другую сторону улицы:

– Вон, гляди, видишь того парня?

– Какого?

– Ну вон того, в подштанниках у дверей стоит. Племянник Хасана, посудного торговца!

– Вижу его, и что дальше?

– Дальше что? Этот парень – и месяца не прошло, как из деревни приехал сюда, и вот, глядь, в банк устроился. А на лицо его посмотри, таких навоз грузить не берут!

– А я-то что? Поздравить его только могу.

– Ты что? А ты подойди к нему, поговори, спроси, как он пролез в банк, и ты – тем же ходом.

Исмаил отвернулся.

– Я к такому грузчику навоза сто лет не подойду.

Али-Индус болезненно скривился.

– А завтра окажешься под его началом и будешь шею гнуть. А что ты думаешь?

И он сам перешел на ту сторону улицы и заговорил с молодым человеком. Через некоторое время вернулся.

– Зовут его Сафар, взял адрес у него. Сказал, иди прямо завтра утром. Говорит, обязательно надо одеться почище и галстук не забыть повязать.