И вот теперь он должен молча смотреть, как Ольга, его жена, ухаживает за ней, кормит ее с ложки и выполняет ее капризы. Дмитрий не выдерживал и, хлопая дверью, уходил к своим приятелям, оставляя жену наедине с матерью. Пусть кормит с ложки, так ей и надо.

А Варвара, после того как паралич уложил ее в постель, есть стала столько, что Ольга не могла на нее наготовиться. Только что накормит и уже снова слышит из угла:

— Ты бы мне, дочушка, пирожочков спекла.

— Вы же, мама, десять штук съели.

— Это когда?

— Только что. Со сметаной. И три яичка.

— А ты еще дай. Дюже большой грех считать куски у родной матери.

Отнесет ей Ольга в угол еще тарелку пирожков и вскоре опять слышит:

— Чего бы, чадунюшка, поесть, а? Там вчерашнего борща не осталось?

— Вам же, мама, плохо будет.

— А ты налей. Плохо будет, если люди скажут, что ты меня голодом моришь.

Наконец наестся на какое-то время и требует, чтобы Ольга читала ей Жоркины письма из тайги, из ссылки. Этого Ольга не любила больше всего.

— Я вам, мама, их уже десять раз перечитывала. Они все потерлись.

— Язык не отсохнет. Это твой родной брат. Он у тебя один остался.

Это совсем выводило Ольгу из себя.

— Не буду я вам их читать! Нет у меня никакого брата! — кричала она и выбегала во двор.

Но тут же вскоре и возвращалась, потому что боялась оставлять мать одну, без присмотра. Мало ли что ей нужно!

Жорка то регулярно писал из тайги матери, а то сразу наглухо замолчал. Не стали приходить в дом к Табунщиковым конверты, из которых иногда выпадали и маленькие слепенькие фотокарточки: Все длиннее у Жорки отрастала черная борода, и все больше напоминал он Варваре его отца, вот так же сосланного четверть века назад в тайгу.

Замолчал Жорка. То ли и его придавило деревом, как отца, то ли задним числом кинулась Советская власть и рассудила, что за службу в полиции при немцах слишком маленькую заплатил он цену. Дмитрий выписывал домой областную газету «Молот» и никогда не упускал случая прочитать вслух жене и ее матери, как искали и находили по стране в тайге и в других местах бывших полицаев, власовцев — карателей и других палачей — и судили их за не раскрытые по горячим следам дела. Медленно и со вкусом читал Дмитрий об этом бледной, как стена, Ольге и ее матери и, поднимая от газеты светлые беспощадные глаза, никогда не забывал присовокупить:

— И так оно будет каждому, у кого руки в крови. Советская власть, она добрая — и даже немецким пленным офицерам, какие сражались с нами в полевом бою, не стала мстить, отпустила их домой, но всяких там карателей и прочих, кто купался тогда в крови, она не может простить. И пусть тот, кто тогда легко отделался, не надеется, что так он где-нибудь и доживет в своем затишке, сохранит жизнь. Они, эти подлые шкуры, и местожительство меняют, и бороды отпускают, и по чужим паспортам живут, но их все равно находят. И так каждого, кто думает, что про него уже забыли, найдут.

И с лица Варвары он переводил высветленные жестокостью глаза на лицо ее дочери, своей жены. Ольга, не выдержав его взгляда, уходила в спальню, падала грудью на кровать и глухо надрывно плакала, забивая в рот угол подушки. Нет, она плакала не о своих братьях. Пусть они будут прокляты, эти ее страшные братья, каты и душегубы, из-за которых погибло столько людей и она, не зная за собой никакой вины, стыдилась смотреть людям в глаза! Она еще больше проклинала их и потому, что оказалась так непоправимо испорченной ее молодая жизнь с Дмитрием. А ведь она так любила его и еще любит; несмотря на то, что его как будто подменили и он давно уже стал не таким веселым и ласковым, каким был раньше, а каким-то злым и жестоким. Несмотря даже на то, что он так казнит ее словами, когда напьется пьяный. Правда, на другой день он бывает сам не свой, все время ходит вокруг нее виноватый и жалкий, а по ночам просит, чтобы она простила, что он в последний раз, он и сам не рад тому, что с ним происходит. И несколько дней он бывает совсем как прежний Дмитрий, а потом опять или газета попадется ему на глаза, или же на работе в совхозе посмеются над ним, что он бережет свою тещу, и все опять начинается снова.

Нет жизни, совсем не стало жизни в семье. Как будто черная туча все время висит над головой и заслоняет солнце. И как же Дмитрий не может понять, что Ольга никакой, ни самой маленькой частицы вины за своих братьев не может принять на себя! Она тогда была еще совсем девочкой. И вообще она всегда была с братьями как чужая, они ей совсем чужды. И разве же Дмитрий не знает, какая она, ему ли не видеть, что она совсем другая, чем ее братья и мать. Если бы ей тогда было не двенадцать лет, она бы, может, первая пошла в партизаны и уже тоже лежала бы в стволе шахты имени Красина, куда немцы и такие полицаи, как Павел с Жоркой, сбрасывали людей. Все это Дмитрий знает и чувствует лучше, чем кто-нибудь другой. За что же он так ее казнит и взглядами и словами, специально для нее читает вслух газеты, когда в них пишут про таких, как Павел с Жоркой, и измывается над ней, когда напьется с дружками пьяный? За мать? Но что же Ольге теперь с ней сделать? Удушить ее своими руками или же подсыпать ей в пищу что-нибудь такое, от чего умирают люди…

И отойти от нее нельзя ни на шаг. Сразу кричит:

— Ольга игде ты? Сейчас же иди сюда. Сиди возле больной матери.

Ольга из сил выбивается:

— Мама, дайте хоть поспать трошки.

— Я не сплю, и ты не спи, — отвечает Варвара.

Иногда Ольга, думая, что мать задремала, отлучится ненадолго во двор по хозяйству и тут же бегом возвращается в дом, услышав исступленный крик матери:

— Уйди! Уйди-и!

— Мама, на кого вы? — с недоумением спрашивает Ольга, твердо зная, кто никого, кроме нее и матери, нет сейчас во всем доме.

— Ольга, чадунюшка моя, прогони его, — шепчет мать умоляющим голосом.

— Кого, мама?

— Его, — шепчет Варвара и, приподнимая голову на подушках, протягивает руки в угол комнаты. — Прогони его, дочушка.

— Никого мама тут нет, — твердо говорит Ольга. Мать долго не верит, жалобно переспрашивая:

— Правда, нет?

— Правда, мама, бросьте свои глупости.

Проходит некоторое время, и Варвара снова переспрашивает:

— И там в углу никого нет?

— Никого, мама, во всем доме. Мы одни.

Варвара начинает умолять ее:

— Не оставляй меня, дочушка, одну. Никогда не оставляй, ладно?

— А кто же за меня, мама, будет в совхозе работать?

— Пускай Митька работает, он здоровый, как бугай, — уговаривает Варвара дочь. — Он тебе муж и должен тебя кормить. Пусть спасибо скажет, что ты за него, кацапа, замуж пошла. И твою родную мать он по советскому закону обязан до смерти кормить.

— По закону вас обязаны кормить ваши дети.

— Ну тогда скажи ему, пусть он вертается в свою кацапию и поищет там себе другую жену. Пускай поищет, чтобы она была лучше казачки. Ты у меня, дочушка, красивая, видная, ты себе цену не сбавляй и ему не поддавайся. На тебя любой начальник польстится. Начальники, они казачек любят.

Ольга сердилась:

— Помолчите, мама. Откуда вы все знаете? Лежите тут в своем кутке и все чисто знаете. Все это брехня.

— Я, Олюшка, знаю, я знаю, — загадочно говорила Варвара, и слабое подобие улыбки пробегало по ее желтым, обескровленным губам.

В эти минуты что-то страшное поднималось у Ольги со дна души, и она, сама содрогаясь от своих мыслей, думала: «Чтоб ты скорее сдохла, старая ведьма! Всю кровь из меня выпила. Я при тебе, как в тюрьме. Чтоб тебе почаще этот мертвый разведчик из угла являлся. Может, он из тебя скорее душу вытряхнет».

В довершение ко всему мать погибших разведчиков поездила из города на могилы своих сыновей в хутор и в племсовхоз и решила навсегда поселиться в Вербном. Отсюда ей близко до обоих сыновей. И на пятьдесят рублей учительской пенсии здесь легче прожить.

Живет она в доме у сторожа виноградного сада Сулина. И каждый раз, когда она идет через хутор на могилу своего младшего сына, она проходит мимо дома Варвары Табунщиковой. Другой дороги здесь нет.