Вот к чему приводит, когда дети присутствуют при разговорах взрослых… И это он тоже хорошо помнит — это было в средине июля. Лето в разгаре. Как всегда, в это вечернее время по хутору поют песни — казаки не могут без песен. Но громче всех поют во дворе у Махоры, — значит, опять гуляет три дня, пока не выполнит своей нормы. А через три дня опять придет на медпункт к врачу Марине Николаевне Луговой за бюллетенем и ничуть не обидится на нее, получив отказ, потому что и сама знает — не имеет права. И тогда она придет в контору совхоза к замещающему больного директора главному агроному Луговому с просьбой допустить ее до работы в последний раз. И он опять допустит ее в последний раз — и потому, что у Махоры золотые руки, никто лучше не умеет чеканить и опрыскивать виноград, и потому, что дети совсем неповинны в том, что у них такая мать. А когда потом Наташа зайдет к ее дочери, своей задушевной подружке, Махора будет с уважением говорить, что у Наташи строгая, но справедливая мать, а вот отец ее — Махорин кореш, потому что они годки, оба шестнадцатого года.

— Ну и голосистая же Махора, — невольно вслушиваясь в песню, говорит Луговой и смолкает, едва не поперхнувшись борщом, срезанный взглядом Марины, молча указавшей ему на Махорину дочку — Валю, которая сидит тут же за столом, обедает с ними. Только что с Наташей они переплыли с левого берега Дона, где тяпали совхозную картошку, и теперь, не поднимая голов от тарелок, дружно подбирают все, что появляется на столе, обе угольно-черные от загара.

Луговой и сам видит, что получилось нехорошо. Валя при его словах еще ниже склонилась над тарелкой — она и так слышит, что ее мать опять гуляет, иначе бы она не повизгивала так в конце каждого куплета песни. И Луговой спешит хоть как-то исправить свою вину.

— А все-таки хороший, Валя, у твоей матери голос, — заискивающе говорит он, сразу же с ужасом убеждаясь, что впал в еще более тяжкую ошибку.

— Спасибо, — оставив свою ложку в тарелке с недоеденным кулешом, говорит Валя и, встав из-за стола, идет к воротам. Наташа с полными отчаяния глазами бросается вслед за ней.

Вот тут-то с новой силой и вспыхивает между главным агрономом совхоза и заведующей медпунктом конфликт, все время тлеющий между ними.

— Вот и полюбуйся теперь на результаты своего милосердия, — уничтожающе говорит Марина, начиная убирать со стола тарелки и ложки.

— Почему? — с некоторым смущением спрашивает Луговой, хотя и наперед знает, что она будет отвечать.

Тарелки начинают бренчать у нее в руках.

— Ее вы все там, — она коротко кивает в сторону совхоза, — жалеете, а она своих детей не пожалела. Две старшие дочери от такой матери поспешили поскорее замуж выскочить, так и не доучились, бедная Валя от стыда боится людям в глаза взглянуть, а теперь уже и маленькая Шурка начинает страдать. Десять часов вечера, ребенку пора спать, а она бегает по хутору от двери к двери и спрашивает: «Вы не видели, где моя мамка?»

— Но что же нам с нею, с Махорой, делать? — спрашивает Луговой.

Тарелки и ложки уже не бренчат в руках у Марины, а грохочут.

— Посадить в красный уголок и продолжать воспитывать: Махорочка, у тебя несчастная семейная жизнь. Махорочка, мы понимаем, что ты больна.

— А как ты считаешь? Как врач?

— Я не только врач, но еще и мать. И тут выбора нет: или ее продолжать жалеть, или ее детей. А если она больна, то нельзя же, чтобы она своим поведением заражала здоровых. У нее, что ни вечер, гулянка, новые мужчины.

Луговой давно уже знает, что правда на ее стороне, и все-таки ему кажется, что это не вся правда.

— По-своему она тоже несчастна.

— Как хочешь, а этого я не понимаю и никогда не пойму. Я всегда думала, что человек сам кузнец своего счастья. И если человек не хочет счастья ни себе, ни своим детям, то ни партком, ни местком, ни вся дирекция с главным агрономом в том числе помочь ему не смогут.

Все это время, пока они спорят, из Махориного двора по вечернему хутору продолжает разноситься печальная песня:

Голос у Махоры размякший, умиротворенный, а вечер так тепел, тих, так мягко овеян запахами земли, садов и Дона, что У Лугового никак не поворачивается язык признать свою неправоту.

— Ну, значит, остается только один выход: ее в судебном порядке выслать из хутора, а детей определить в интернат. Но ты сама понимаешь…

Прерывая его, Марина разражается целым потоком слов:

— Да, да, я все понимаю. Я — черствая, жестокая, я хочу разлучить детей с их родной матерью и загнать человека на край света, в Сибирь, а ты… добрый. Вы все тут добрые: и партком, и местком, и вся дирекция в лице ее милосердного главного агронома. Ну и пусть!

И, неожиданно обрывая этот разговор, она поднимает со стола груду перемытых тарелок и уходит в дом. Только после этого он замечает, что Наташа, проводив Валю, давно уже вернулась на свое место за столом, и, значит, она слышала все. Теперь просочилось из-под корки памяти и то, что она ни разу не вмешалась, сидела притихшая и большеглазая, позабыв снять с головы венок из бессмертников, который она сплела, работая на огороде за Доном. И потом вдруг она сорвалась с места и убежала в дом. А из Махориного двора разносится по хутору и по летне-неподвижному Дону:

Нехорошо, когда дети слышат разговоры взрослых. Не тогда ли и появились у нее в тетради эти бурно набросанные карандашом слова: «Не могу быть счастливой, когда другие страдают»?

Что-то вдруг прихлынуло к сердцу Лугового. Ему показалось, что он всю жизнь ждал этих слов. Так он же и сам всегда так думал, если не такими словами, то о том же самом. А еще Скворцов бранит их, называет всех эгоистами, далекими чужих радостей и тревог.

Выросла дочь, непохожая на своих отца и мать и конечно же уходящая от них вперед по своей дороге, а как же может быть иначе, но с сердцем, отзывающимся все на те же колокола участия, сострадания, любви.

И все же не во всем он был с нею согласен. Если бы она была здесь, не исключено, что и поспорил бы с нею. Впрочем, это он скорее спорил бы с собой. В Маринином отношении к Махоре была своя непреложная правда. Конечно, нельзя позавидовать Махориной судьбе — от нее ушел муж, а теперь откачнулись и дети. Но, как женщина и как мать, Марина имела право судить Махору своим судом. Может быть, Наташе этот суд и покажется слишком суровым, но тогда, значит, надо признать Махору, мать, совсем невиновной перед ее шестилетней дочкой, которая и в десять и в двенадцать часов ночи стучится в двери чужих домов: «У вас нет моей мамки?»

…А еще, Наташа, твоей матери и как врачу просто чаще приходится сталкиваться с тем, как по вине взрослых страдают дети.

Листая дневник, Луговой и сам не замечает, что давно уже разговаривает с Наташей так, как если бы она была сейчас не в Москве, а здесь рядом… Не меньше моего, Наташа, ты знаешь, что то самое кружево тропинок, которое со всего хутора сходится к домику медпункта, сплетено больше всего женщинами — и все они несут туда твоей матери не только свои болезни, но и женские тайны. А женские семейные тайны так или иначе связаны с детьми. От семейных неурядиц чаще всего и страдают дети. И можно, Наташа, наверняка сказать, что если бы у всех этих женщин спросили сейчас о Махоре, ни одна из них не оправдала бы ее за то, что ее дочка в ночь-полночь стучится своим кулачком в чужие двери.

И ты бы, Наташа, пожалуй, осталась в одиночестве. Никто из них так и не понял бы сейчас твоей доброты к Махоре, как не разделяют они и поведения твоего отца, который столько раз уже прощал и продолжает прощать ее — в самый последний раз.

Но все-таки я почему-то радуюсь, читая эти твои строчки. Почему? Об этом у нас мог бы состояться большой разговор, если бы ты и правда была сейчас здесь, рядом. Мать не помешала бы нам, как никогда не мешает она мне читать твой дневник, делая вид, что ни о чем не подозревает. Так я и поверил.