«Мой дядя не жалел денег на учителей, – пишет в своих мемуарах княгиня Екатерина Романовна Дашкова, урожденная графиня Воронцова (1743–1819 гг.), – и мы по своему времени получили превосходное образование: мы говорили на четырех языках, и в особенности владели отлично французским; хорошо танцевали, умели рисовать; некий статский советник преподавал нам итальянский язык, а когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев, у нас были изысканные и любезные манеры, и потому не мудрено было, что мы слыли за отлично воспитанных девиц…*

Юность Екатерины Романовны пришлась на середину XVIII века. Семья Воронцовых была приближена к царскому двору, жила в столице, где возможность найти хороших учителей была гораздо выше, чем в провинции, и все это, безусловно, наложило отпечаток на ее воспитание и образование, которым она сама, однако, была недовольна: «Но что же было сделано для развития нашего ума и сердца? Ровным счетом ничего… только благодаря случайности – кори, которою я заболела, – мое воспитание было закончено надлежащим образом и сделало из меня ту женщину, которою я стала впоследствии… Когда глаза мои выздоровели, я отдалась чтению. Любимыми моими авторами были Бейль, Монтескье, Вольтер… Иногда я просиживала за чтением целые ночи напролет…»

О женском образовании в конце XVIII – начале XIX века рассказывает К. Д. Кавелин в очерке «Авдотья Петровна Елагина». А. П. Елагина, урожденная Юшкова (1789–1877 гг.), происходила из дворян Тульской губернии. С 1821 по 1835 год она держала в Москве литературный салон, в котором бывали Пушкин, Кюхельбекер, Веневитинов, Баратынский, Языков, Погодин, Шевырев и другие.

«Первоначальное воспитание Авдотьи Петровны было ведено очень тщательно, – пишет Кавелин. – Гувернантки при ней были эмигрантки из Франции времен революции, женщины, получившие по-тогдашнему большое образование… С немецким языком и литературой Авдотья Петровна познакомилась чрез учительниц, дававших ей уроки, и В. А. Жуковского, ее побочного дядю, который воспитывался с нею, был ее другом и, будучи старше ее семью годами, был вместе ее наставником и руководителем в занятиях. Русскому языку ее учил Филат Гаврилович Покровский, человек очень знающий и написавший много статей о Белевском уезде, напечатанных в «Политическом журнале…».

Надежда Дурова в возрасте 14 лет. Неизвестный художник. Конец XVIII в.

Читал ли кто-нибудь серьезные книги с юной дочерью сарапульского городничего – неизвестно. Во всяком случае Дурова, подробно описав свои детские шалости, ничего не сообщает ни об учебе, ни об учителях. Зато в двух формулярных списках «товарища» Польского конного полка Соколова за 1807 год и поручика Литовского уланского полка Александрова за 1815 год коротко сказано: «по-российски читать и писать умеет».

Любовь к рукоделию ей пыталась прививать мать. Хотя Дурова писала, что не имеет «ни охоты, ни способностей к этим упражнениям», на самом деле она неплохо вышивала. В полковом музее 5-го уланского Литовского полка, находившегося в Симбирске и уничтоженного после 1917 года, хранились вещи, сделанные ею: скатерть с портретом Наполеона, вышитым гладью, а также кошелек, сплетенный из бисера.

Среди эпистолярного наследия Дуровой есть одно письмо, полностью написанное по-французски. Отдельные французские слова и фразы встречаются в других ее письмах. В книге «Кавалерист-девица. Происшествие в России» приведено четверостишие на языке оригинала из пьесы французского драматурга XVII века Жана Расина «Федра». Кроме французского языка, она еще знала польский, могла читать, писать и говорить по-польски, но выучила его позднее, во время службы в конном Польском полку. В произведениях Надежды Андреевны есть множество ссылок на мифы Древней Греции. Она упоминает разных персонажей из истории Древнего мира и средневековой Европы. Судя по всему, очень хорошо знала она западно-европейскую и русскую литературу как современную ей, так и книги более ранних эпох. В годы молодости ее любимым поэтом был Василий Андреевич Жуковский (1783–1852 гг.), с которым она впоследствии познакомилась лично и часто бывала в его доме в Санкт-Петербурге, когда приезжала туда в 1817–1821 гг. и в 1836–1841 гг. Также была она восторженной поклонницей творчества Александра Сергеевича Пушкина и помнила наизусть множество его стихотворений.

О том, что «кавалерист-девица» отлично танцевала, пишет в своих мемуарах генерал-майор М. М. Ребелинский, встречавшийся с ней в Уфе в конце 20-х – начале 30-х гг. XIX столетия:

«В то время, когда я… с нею познакомился, ей было уже лет 45, но она была здорова, весела и не отказывалась ни от каких удовольствий и на вечерах, как говорится, плясала до упаду. В манерах ее проглядывало ухарство – принадлежность всех кавалеристов того времени. В отставном гусарском мундире или в черном фраке она страшно стучала каблуками в мазурке, лихо становилась на колено и выделывала всякие другие штучки во вкусе лучших танцоров Александровской эпохи…».

Мазурка действительно была очень модным танцем на балах начала XIX века.

Об этом сообщает и Д. В. Давыдов: «В 1804 году судьба, управляющая людьми, или люди, направляющие ее ударами, принудили повесу нашего выйти в Белорусский гусарский полк… Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду».

Но есть одно занятие, которому Дурову научил ее отец и которое оказало самое решительное влияние на ее необычный поступок. Это – верховая езда. Хотел того или нет, однако Андрей Васильевич сам подготовил дочь к армейской карьере, объяснив ей правила строевой езды, позволив пользоваться не женским, а мужским седлом, подарив купленного им жеребца по кличке Алкид. Объезжен он был плохо, по характеру зол и нетерпелив, но Надежда употребила все старания, чтобы приручить это животное. Замысел удался, и Алкид сделался единственным другом русской амазонки:

«Я побежала к Алкиду, обняла его шею, положила голову на гриву, и ручьи слез брызгами скатывались с нее к его копытам. Добрая лошадь круто поворачивала голову свою, чтоб приблизить морду к моему лицу; она нюхала меня с каким-то беспокойством, била копытом в землю, опять приставляла морду свою к моей голове и трогала верхнею губою мои волосы и щеки; ржала тихонько и наконец стала лизать мне все лицо!.. Видимое беспокойство моего коня, моего будущего товарища, утишило печаль мою, я перестала плакать и стала ласкать и гладить Алкида, целовать его морду и говорить с ним, как то я делала с первого дня, как только батюшка купил его».

Надежда Андреевна называет Алкида «черкесским жеребцом». Иногда встречается и другое написание этого слова: «черкасские лошади». По некоторым данным, эта порода была широко распространена на Украине, на юге России (Новороссийская губерния), на Кавказе в XVIII–XIX вв. Она возникла в процессе многовекового скрещивания местных южнорусских пород с восточными лошадьми, которых добывали в военных походах в Турцию украинские и русские казаки. В XIX веке поголовье черкесских лошадей было весьма значительным. Их выращивали на конных заводах в Херсонской и Таврической губерниях, на Кубани для пополнения конского состава русской легкой кавалерии (гусарские, уланские и казачьи полки). В начале XX века эта порода как самостоятельная уже исчезла.

Но представить себе, как выглядел Алкид, верный спутник «кавалерист-девицы», можно по описанию специалистов-коневодов, видевших последних черкесских лошадей в 1920–1925 гг. (Гуревич Д. Я., Рогалев Г. Т. Словарь-справочник по коневодству и конному спорту. М., 1991, с. 222). Они были невысокого роста – до 150 см в холке – и имели небольшую, пропорциональную голову, сухую и прямую, выразительные глаза, прямую шею, широкую грудь, длинную холку, круглый круп, сухие и правильно поставленные ноги, копыта иногда «стаканчиком», небольшую и негустую гриву и хвост. «Эти животные сильны, резвы, энергичны, цепки на горах, осторожны и имеют поразительную способность запоминать и ориентироваться на местности; слух их и обоняние не менее удивительны. Легко ходят нековаными, бывают привязаны к хозяину, очень выносливы и могут без корма долго идти под седлом».