Едва я успеваю вылезти из автомобиля, как резкий порыв ветра ерошит волосы, сыплет в лицо густой пылью. В воздухе летают обрывки бумаги, один клочок прибивается к моим ногам, затем, подхваченный очередным порывом ветра, уносится прочь. Я открываю дверь и вхожу в мастерскую.

Как только дверь за мной захлопывается, раздается грубый мужской голос:

— Эй, ты! А ну, подними грабли!

Приходится подчиниться. Обладатель грубого голоса сноровисто обыскивает меня и отбирает сумку.

— Топай вперед!

Я выполняю и это приказание. Правда, не так-то легко ориентироваться в полутьме, но контуры предметов различить можно, и я медленно шагаю меж длинных портновских столов и швейных машин по направлению к приоткрытой двери, за которой — ярко освещенное помещение. Распахиваю дверь пошире и переступаю через порог. Невидимый конвоир, следуя за мной по пятам, захлопывает дверь и предупреждающе кашляет.

Занавеска в дальнем углу комнаты вздрагивает, и из укрытия появляется Олимпия Джиллан; она вытирает руки, из глубины помещения доносится шум воды.

Во время первой и единственной нашей встречи лицо девушки было скрыто мутным плексигласом шлема, так что я видела его лишь на фотографии. Изображение не имеет ничего общего с действительностью. Олимпия хороша собой. Красивое, страстное, с признаками некоторой экзальтации лицо обрамлено темными волосами, фигура стройная, походка грациозная; она напоминает мне Сабу.

— Что с тобой, ты вроде бы удивлена? — Голос у нее прокуренный, неприятно хриплый.

— Я не удивляться сюда приехала. Выкладывай, чего тебе от меня надо, да поживее!

Олимпия садится. Ее напарник подходит ближе и становится у нее за спиной. Мужчина лет тридцати, атлетического сложения, распираемая мускулами белая рубашка чуть не трещит по швам. Лицо неглупое. Встреть я этого субъекта на улице, вид его не поверг бы меня в ужас. Приняла бы его за профессионального телохранителя, из тех, что ценят свои услуги не слишком дешево.

— Согласна, давай ближе к делу! Твоего братца в надежном месте сторожит Хон. Если к завтрашнему вечеру не притащишь сюда мальчишку Хольдена, считай своего брата покойником.

— И как же это я притащу сюда мальчишку Хольдена? — передразниваю я ее интонацию, но Олимпии такие шутки до лампочки.

— Проще простого, — хохочет она, демонстрируя ослепительной красоты зубы. — За мальчишкой присматривает твоя коллега. Махнись с ней, и все дела.

— В газете, что ли, вычитала?

— Вы замели Гремио, нашего старшего брата. Конечно, поговорив с ним, нетрудно вообразить, будто в нашей семейке сплошь одни простаки да недоумки. Но я тебя разочарую.

— Хотелось бы услышать что-нибудь умное, — в тон ей отвечаю я.

— Выпьешь чего?

— Нет.

— Принеси выпивку!

Горилла подчиняется беспрекословно. Мигом ставит перед ней стакан и бутылку, наливает заученным жестом. Виски — это вам не водичка из-под крана, однако девица хлопает стакан залпом и смотрит на меня незамутненным взглядом. Шляпу долой перед такой закалкой. Однако терпение мое начинает истощаться, и я плюхаюсь на ближайший стул. Возможно, Олимпия и впрямь не дура, зато я чувствую себя полной идиоткой. Похоже, все вокруг решили сыграть на моем тупоумии…

— Мне известна вся подноготная Хольденов. Слишком много знать вредно, а потому пора сматывать удочки. Как говорится, неохота губить свою молодую жизнь. Небось думаешь, откуда я такая умная взялась? Да я уже к пятнадцати годам нахлебалась дерьма всякого, что мужики, что бабы — одинаковая сволота, теперь меня ничем не удивишь. А вот на тебя смотрю и удивляюсь — тоже мне героиня выискалась, из пушки палить научилась и воображаешь, будто правда и справедливость в твоих руках. А хрен тебе в глаз! Подумаешь, преступников нашла… Парням малость оттянуться захотелось, руки-ноги поразмять, только и делов. А если этим шлюхам размалеванным-расфуфыренным палку кинули, то и лады: пусть знают, что простые мужики ничуть не хуже разных там чистеньких господ. Что заслужили, то и получили! Знаешь, с чего они такие богатенькие да важные? Промышляют-то они тем же ремеслом, что и мы: злодействуют, насильничают, гребут из чужих карманов без зазрения совести. Вот взять, к примеру, тебя. Сколько лет проучилась, а что толку? Может, богатство нажила? Да где там! Нет у тебя ни роскошного особняка, ни шикарной машины, еле концы с концами сводишь. Но вы, фараоны, — самая мерзкая порода. Упечь за решетку таких, как мы, это вам раз плюнуть, а перед богатенькими мерзавцами готовы на коленках ползать, покрывать все их гадости, спускать им с рук все преступления.

— Красиво поешь, заслушаешься, — скучающим тоном говорю я, а сама лихорадочно соображаю, как быть.

— Не хами, иначе схлопочешь по хлебалу. Что, не по нраву тебе мои речи? Мечтаешь и меня в тюрягу упрятать, а что я такого сделала? Если уж на то пошло, не только меня возбуждало, когда ребята «насильничали». Готова побиться об заклад, сучонки тоже свое удовольствие поимели.

— Такое «удовольствие» век помнить будешь.

— Много ты понимаешь, дуреха! Рано или поздно обычный способ приестся и сама попросишь своего хахаля, чтоб угостил в постели оплеухой.

В данный момент техника секса меня не слишком волнует, поэтому я перевожу разговор на другое:

— Теперь, когда от прочих грехов ты отмылась, может, подведешь идейную базу под убийство? Правда, должна заранее предупредить: я ведь не судья и меня не интересуют ваши мотивы. А кроме того, напомню: перед тобой жертва ваших злодеяний, так что убедить меня в своей правоте тебе не удастся.

— Это какое же убийство ты собираешься на нас повесить?

— То, что произошло прошлой осенью. Во время первого разбойного нападения. Тебя там, правда, не было, зато братцы твои потрудились на славу.

— Они трудились за деньги. И огребли немало. Парни всю жизнь мечтали о собственных мотоциклах, вот и получили, что хотели.

— Ага… Только радости от этого с гулькин нос. Мотоциклы пришлось прятать и раскатывать лишь по ночам, когда никто вас не узнает.

Олимпия отзывается коротким смешком. Снова налив себе виски, выпивает залпом.

— Ты говоришь слово в слово то же самое, что в свое время твердила им я. Но ведь жизнь у ребят была несладкая: с работой перебои, с заработками туговато. Мне они работать запрещали, а деньги откуда-то надо брать. Вот Хольден и нанял их пришить одного типа. Не сомневайся, я могу это доказать. Когда мы вошли во вкус и стали совершать налеты просто развлечения ради, Хольден пригрозил уничтожить нас, если навлечем на него подозрение. Это, — она кивает на своего напарника, — один из телохранителей Хольдена. И, между прочим, мой любовник. Хольден охотится за нами, хочет опередить полицию. Он задумал убрать нас всех. Так что доставь нам мальчишку и взамен получишь своего брата.

— Зачем вам понадобилось впутывать во всю эту грязь пятилетнего ребенка?

— Ребенок — сын Йона Хольдена. Теперь тебе ясно?

Какое там «ясно»! Теперь-то все запуталось еще больше, и пораскинуть мозгами я не успеваю, поскольку Олимпия обрушивает на меня нескончаемый поток слов:

— Еще вчера я с превеликой радостью прикончила бы тебя. Ты подстрелила Хона, из-за тебя Гремио угодил в лапы полиции. Кстати, мой тебе совет: охраняйте его получше, у Хольдена руки длинные… Но сегодня мы с тобой очутились в одной упряжке, хотя завтра снова можем стать врагами. Постоянных симпатий-антипатий не существует, все зависит от ситуации. А ситуация такова, что мне больше следует опасаться Хольдена, чем тебя. Потому что я слишком много знаю. Кастор!

Кастор послушно делает шаг вперед. Олимпия улыбается ему.

— Расскажи ей про свою бабенку!

Первым делом Кастор усаживается и принимает позу поудобнее: откидывается на спинку стула, вытягивает ноги вперед; затем, сопровождая свою речь размашистой жестикуляцией, начинает рассказ. У него очень потешная манера говорить — одной стороной рта, я с трудом сдерживаю смех, но вскоре смысл его слов заставляет меня забыть о веселье.