Он поднес свечу ближе. На губах виднелась пена, а в уголке рта – струйка рвоты. Глаза девушки вылезли из орбит.
– Черт побери…
– Такое расточительство, – сказала миссис Фиар. – К тому же я уверена, что она и вправду была девицей.
– Маленькая сучка. Уж не везет так не везет. Что случилось?
Женщина пожала плечами:
– Я подготовила ее для него. Пошла в дом, чтобы принести еще свечей, но перед этим она попросила положить ей в рот орешек-другой. А когда я вернулась… сами видите. Она еще теплая.
Иисус выпрямился, но взгляд его задержался на лице девушки.
– Похоже, ее кто-то задушил. – Он быстро огляделся по сторонам.
– Я заперла за собой дверь, – спокойно ответила миссис Фиар. – Она подавилась орехом, вот и все. Мальчик не выходил из прихожей и никого не видел. Ему можно доверять?
– Он всего лишь ребенок. Он ничего не слышал?
– Стены толстые.
Со свечой в руке Иисус принялся расхаживать по комнате. Миссис Фиар ждала, сложив руки и опустив глаза.
Он указал на потолок, на гостиную наверху:
– Я не могу себе позволить разочаровать Фрэнка Олдершоу. Только не его.
– Полагаю, в таком виде девица его не устроит?
– Что? Мертвая? – Он уставился на миссис Фиар.
– Я же сказала, она еще теплая.
– Ну конечно не устроит.
– А он заметит?
– Господь всемогущий, мэм, да… наверняка заметит. Он не настолько далеко зашел. К тому же для них все веселье – в борьбе. Поверьте, именно этим они потом хвастают навеселе. Этим, да еще кровью на простыне.
– А вы уверены, что тут никак не изловчиться?
Иисус покачал головой:
– Борьбу изобразить невозможно. Да еще с таким-то лицом. Уверяю вас, ничего не выйдет.
Миссис Фиар потеребила кайму своей накидки.
– И что, вы скажете ему подождать?
– Ему неймется, мэм. Он не привык, чтобы ему прекословили. Его пыл не остудить барнуэлловской шлюхой, даже подвернись она нам в такой час. Когда вы отыщете замену?
– Через месяц, быть может. И все равно мне придется нелегко. Это не скоро забудут.
– Он стоит больше всех остальных, вместе взятых. Но я не могу ему сказать, что она умерла. Придется объявить, что она испугалась предстоящего и растворилась в ночи.
– Есть еще одно затруднение, – заметила миссис Фиар. – Что нам делать с… этим?
Иисус обернулся и снова посмотрел на белое тело на белой кровати.
Внезапно время помчалось вскачь. События принялись наступать друг другу на пятки в беспорядочной спешке. Снаружи раздались громкий голос и шаги. Ручка двери повернулась. Иисус рванулся к двери, чтобы удержать ее закрытой, но путь ему преградила кровать и мертвая девушка. Миссис Фиар с поразительной скоростью повернулась к источнику звука, но ее юбка зацепилась за угол стола, и дверь уже распахнулась, прежде чем она успела освободиться.
Фрэнк Олдершоу покачивался на пороге. Лицо его было красным, жилет – расстегнут.
– А, вот вы где, Филип, – произнес он. – Я весь горю, ей-богу, не могу больше ждать.
Он заметил миссис Фиар, и ее неожиданное присутствие заставило его запнуться. Но он был слишком пьян, чтобы вовремя остановиться, и договорил умирающим шепотом:
– Ну и где же вы спрятали мою сладкую невинную крошку?
Тело было найдено в Иерусалим-колледже утром в пятницу, 17 февраля. Солнце еще только вставало. Сады колледжа были погружены в серый полумрак, который позволял различать общие очертания предметов, но скрывал подробности.
Мужчину, обнаружившего тело, звали Джон Флойд. Но все – порой даже собственная жена – именовали его Том Говнарь. Он был таким же бурым, как его прозвание, искатель ненужных безделушек, выброшенных воспоминаний и извергнутых секретов.
Колледж занимал восемь или девять акров земли. С трех сторон его окружала высокая кирпичная стена на средневековом фундаменте из бутового и тесаного камня, с четвертой – основные здания. Стены были увенчаны рядами шипов. Длинный пруд позади часовни изгибался к юго-востоку. Его питал ручей, который монахи много лет назад пропустили под стенами, задолго до того, как возникла сама мысль о Иерусалим-колледже. На дальней стороне пруда были разбиты Сад членов совета и Директорский сад. Большая часть города располагалась на некотором отдалении от беспорядочного нагромождения зданий колледжа.
Тишину нарушал лишь топот деревянных паттенов[1] Тома, надетых поверх башмаков, да перестук обитых железом колес его тачки по мощенной плитами дорожке. Он посещал четыре колледжа: Иисуса, Сидни Сассекс, Иерусалима и Эммануила. Предпочитал трудиться зимой, поскольку ему платили за объем, а не время, а летом запах вынуждал его наносить визиты чаще. Том работал на отставного хлеботорговца, которого студенты называли торговцем дерьмом. Его хозяин извлекал скромный доход из продажи ученого навоза земледельцам и садоводам.
Этим утром Том успел так замерзнуть, что почти не чувствовал рук. Он только что опустошил уборную директора, что всегда было не самым приятным делом, и покатил тачку по мощеной дорожке вдоль задворок Директорского дома, оказавшегося на удивление продуктивным. Дорожка вела к калитке, которую главный привратник, мистер Мепал, только что отпер для Тома, а затем пересекала Длинный пруд по замысловатому деревянному мостику. Колеса тачки грохотали по деревянным планкам, как приглушенный гром. Том повернул налево к маленькой кабинке для служительниц-уборщиц, которая скромно приткнулась на дальней стороне садов колледжа.
Тропинка бежала рядом с прудом в тени огромного дерева. В сгустившемся мраке под ветвями Том поскользнулся на замерзшей луже. Он упал, растянувшись на камнях во весь рост. Тачка перевернулась на покрытую инеем траву и вывалила на берег по меньшей мере половину своего вонючего груза. Лопата, которая балансировала на верху кучи, соскользнула в воду.
Задыхаясь от холода, Том выправил тележку. Ему придется по возможности убрать грязь и надеяться на чудо – что дождь смоет остальное, прежде чем кто-либо заметит. Но лопата утонула в пруду, а без нее он ничего не мог поделать. Несомненно, вода у берега не слишком глубокая? Он снял свое коричневое пальто, закатал рукава рубашки выше тощих заостренных локтей и уже собирался погрузить руку в воду, когда заметил большой темный предмет, который плавал среди осколков тонкого льда в ярде или двух от берега.
Сначала Том решил, что в пруд упала простыня или рубашка, поскольку восточный ветер разгулялся в последние дни и его порывы часто были свирепыми. В следующее мгновение ему в голову пришла более интересная мысль, а именно что плавающий предмет – плащ или мантия, сброшенная гулякой во время какой-нибудь пьяной выходки прошлым вечером. Он не раз выуживал шапочки и мантии из выгребных ям и либо возвращал их владельцам, либо продавал торговцу подержанной университетской формой.
Том Говнарь сунул правую руку в ледяную воду. Захныкал, когда холод обжег его. К счастью, пальцы сомкнулись на черенке лопаты. Все это время мысли были отчасти заняты риском столкнуться с мстительной злобой Мепала, если тот обнаружит, что случилось; риском, который рос с каждой минутой промедления.
Небо постепенно бледнело, но проклятое дерево загораживало свет. Том выпрямился и уставился на предмет в воде. Если это плащ или мантия, в нем таится возможность неплохо заработать.
Он взял лопату в другую руку, низко наклонился над прудом и протянул руку к предмету, который лежал сразу под колеблющейся поверхностью. Вода перехлестнула через край паттена и просочилась в потрескавшийся башмак под ним. Том попытался подцепить тень лопатой, но она ускользнула. Он наклонился чуть дальше. Паттен поехал по илу.
Том Говнарь с визгом шлепнулся навзничь. Холод ударил его, точно ломом. Он открыл рот, чтобы заорать, и наглотался прудовой воды. Его ноги трепыхались в поисках дна. Водоросли обвили лодыжки. Он не мог дышать. Он молотил руками во все стороны. Ему позарез нужно было удержаться на плаву, за что-нибудь уцепиться. Когда он снова начал тонуть, пальцы правой руки сомкнулись на пучке гнилых веточек, внутри которых еще прощупывалась жесткая сердцевина. В тот же миг ноги погрузились в ил, который принял его в объятия, затягивая все глубже и глубже.