Смолоду мама слыла красавицей и к внешности своей относилась трепетно. Не жалела усилий, чтобы сохранить красоту. Любила быть «нормальной», то есть болтать, очаровывать. Когда ей случалось быть в ударе, она покоряла всех.

Я ревновала к чужим людям, которые толпились вокруг мамы, влюблялись в нее на полчаса. Нам, дочкам, доставалась оборотная сторона медали: горестные раздумья перед открытым платяным шкафом, одиночество, когда ни одного поклонника не оказывалось под рукой. По телефону ее голос порой звучал вяло, с запинкой, словно она опасалась, что ее никто и не слушает.

Мамину внешность я не унаследовала, зато получила кое-что не менее ценное: в тусовку я входила пружинящей походкой. И болтливость ее мне тоже досталась, зависимость от телефона. И ее страх перед телефоном. Порой она целый день по каким-то нелепым, болезненным причинам не брала трубку. Так у Джоан во всем: любое наслаждение слишком глубоко, приходится его контролировать. И выглядела она либо «пугалом», либо «сойдет», а «сойти» у нее могло только совершенство. Ко всем остальным – столь же беспощадно требовательна. Тысячи правил: как накладывать тональный крем, какой помадой пользоваться, что обнажать и что скрывать – руки после сорока, плечи после пятидесяти, складки на шее. Болеть? Это не для нее. Гадость какая! И для кожи вредно.

Моя мама оживала под взглядами, а курила, как Хеди Ламарр[9]. Последняя курильщица Дублина. Выбегала в сад, чтобы внуки не рыдали при виде сигареты.

Так она пряталась в саду на очередном дне рождения Меган в Эннискерри. Оглянешься – мать как сквозь землю провалилась, а потом столь же таинственно появляется вновь. Меган исполнилось девять, на сей раз все прошло гораздо культурнее, собрались школьные подруги, родители подвозили их и высаживали на тротуар. Поразительно, сколь многое успело измениться. Рябина на заднем дворе вытянулась, и ствол ее сильно раздался в толщину, а забор отстроили, чтобы не видеть новых домов, закрывших прежний какой-никакой вид. Шэй сперва грозился приехать, потом не смог, так что из взрослых собрались только Фиона, мама и я. Много же времени миновало с тех пор, как мы изображали из себя счастливые парочки вокруг Фиониного стола из огнеупорного пластика и мужчины поглядывали, не собирается ли дождь. Вина не пили. Мы особо ничего и не делали, разогрели готовую лазанью и сели за чай, по дому грохотала банда больших девятилетних девчонок, а по пятам – никому не нужный маленький братец.

Джоан пожаловалась на усталость, скинула чересчур тесные туфли и уснула в кресле. Проснувшись, смутилась – с чего это вдруг ее сморило?

– Я что-нибудь говорила во сне? – И сама же первая посмеялась над собой.

Правильно делала, что не доверяла нам. Я успела ее сфотографировать: «Мама спит». Не удержалась.

Иногда меня тревожило, что она осталась в Тереньюре одна, – всех нас это волновало, хоть у нее и хватало друзей, а также былых поклонников, – но даже во сне мама не казалась покинутой, хотя и была «одна». Даже во сне она выглядела любимой.

Скорее всего, я пристрастна. Портрет всплывает на экране моего компьютера и постепенно тает, но он не так красив, как была она в тот день. Говорят, с годами человек видит сны все реже, но мама сидела так тихо, так далеко ушла от нас, что в ней чудилась непостижимая прелесть, полнота жизни.

Совсем не старая. Пятьдесят девять лет.

Когда она проснулась, смущенная, мы в шутку заявили, что она храпит. А Джек подхватил:

– Бабушка пердит во сне! Бабушка пернула! – И его в наказание отправили наверх.

– Вечно ты перегибаешь палку! – крикнула Фиона вслед деловитым ножкам, топавшим вверх по лестнице, а Джоан, искренне смеясь и негодуя, заступилась:

– Ничего страшного! Ты уж прости малыша.

В тот день я была бы не против присмотреться к Иви – законное любопытство, я же спала с ее отцом, – но не могла угадать ее в стайке девочек. Все подружки Меган оказались до смешного крупными и весьма загадочными на вид особами – кто в бальном наряде не по росту, кто в ярком топе, а две или три явились в спортивных штанах. Не поймешь, кем они себя воображают. Мы, взрослые, их вовсе не интересовали: им, судя по застенчивым и страстным взглядам, вполне хватало любить друг друга.

Я достала тарелки, разложила салфетки из настоящего льна, которые вручила мне Фиона, распределила бокалы и металлические приборы, выставила на стол графин с минералкой и другой – с апельсиновым соком. На мой вкус, чересчур. Это же дети-переростки, а не взрослые. Швырнуть им пакет чипсов – и довольно.

– Кому лазанью?

Высокая нежная девчушка по имени Сирша подняла руку. Ее плотно облегало розовое атласное платьице, уместное на пятилетней, а под мышкой обнажился золотисто-рыжий пух.

Я глянула на Фиону. Та с отвращением закатила глаза.

Похоже, дети не растут – им на смену приходит кто-то другой.

– Садитесь и ешьте!

Эти волосы девятилетней девочки – почему они казались красивыми, ведь они отвратительны, тем более рядом с большим и рыхлым, как пудинг, лицом. Наверное, мне следует почаще бывать среди людей, подумала я. Привыкать к таким вещам. И сразу же подумала: что-то не так.

Тут-то я и высмотрела Иви. Угадала по вспышке чересчур красивых, как у отца, глаз: девочка глянула на меня в упор – и словно распахнулась потайная дверца. Грудь по-прежнему довольно пухлая, но в целом щенячий жирок сошел. И еще кое-что изменилось (помимо того, что изменился весь мир), и существенно: Иви была весела. Ну если не весела, то хотя бы участвовала в веселье. Не боялась.

Мне стало не по себе при мысли о прежних ее страхах. С кем же я переспала – не так уж давно? В любой момент мог войти Шон. Три месяца. Три месяца прошло после Монтрё, и ни разу с тех пор не захотелось мне увидеть Шона Валлели. Я была не просто унижена – мне стало противно. Заговорить с Шоном – будто надеть несвежую одежду после душа.

И все же я не отрывала взгляда от его дочери. Следила за ней, будто она владела ключиком к тайне человека, чьи глаза на ее лице выглядели уместнее, чем на мужском: те же длинные черные ресницы, тот же голубовато-серый оттенок и бледная вспышка солнца вокруг зрачка – то ли белая, то ли золотая.

Что ей сказать? Я не знала.

– Хочешь сока? – спросила я, когда девочки слетелись на лазанью и капустный салат. На этот раз никаких розовых зефирок.

– Спасибо, да.

– Волосы-то какие роскошные. – Я осторожно коснулась черных кудрей, и ей это понравилось. – Сама сушишь?

Девчушка сильно потела. Как и все они.

– Иногда сама.

– А иногда мама?

– Если их распрямить, они будут до пояса.

– Ну-ну, – сказала я. Дескать: вырастешь – выпрямишь.

– Иногда их папа укладывает, – прибавила она, однако для меня это было слишком интимно, и я поспешила отойти.

После торта со свечками я достала «айпод» и очутилась в вихре малолеток, требовавших Джастина Тимберлейка[10].

– Минуточку, – попросила я и сунула белую почку-наушник в ухо Иви. Как только зазвучала музыка, они кинулись сражаться за второй наушник, переключать дорожки, вращать колесико.

– Эй-эй-эй! – крикнула Фиона им вслед, но тут же отвлеклась на звонок в дверь.

Вечеринка закончилась. Я держалась в тени, пока родители, поочередно возникая в дверях, выкликали своих отроковиц. Но посреди общей толкучки меня захватил врасплох знакомый мужской голос из коридора, и я отошла в дальний угол комнаты, принялась подбирать упаковочную бумагу.

– Иви!

Вот он в коридоре. Мне уже нечем было заняться – все поднято с пола, – и тут я почувствовала, что Иви стоит рядом, слишком близко, дети так часто делают.

– Просто отдай, и все, – произнес голос Шона, хотя девочка уже протягивала мне «айпод», аккуратно смотав провода.

– Спасибо, Джина! – сказала она.

Джина, вот как!

– Всегда рада.

– Молодец! – Голос Шона был холоден, нетрудно догадаться, что он хотел сказать на самом деле: «Держись подальше от моей дочери!» Какая несправедливость! Возмутившись, я обернулась и поглядела ему прямо в глаза.