Хендрик не знал, понравится ли Людольфу портрет и захочет ли он приобрести законченную вещь, но свобода в студии — единственное, что осталось у него, поскольку его покровитель не мог диктовать ему выбор тем, хотя и распоряжался всем остальным в его жизни. К счастью, Людольфа не было в Амстердаме, он находился по делам в Антверпене, где распоряжался отправкой грузов. Прежде чем уехать, он самым наглым образом вызвал Хендрика на Херенграхт.

— Возможно, остаток траура я буду отсутствовать, — сказал Людольф, величественно восседая в позолоченном кресле, в то время как Хендрик стоял перед ним, словно провинившийся школьник, не получив приглашения сесть. — Естественно, я постараюсь вернуться к Рождеству, когда Франческа приедет домой. Как я говорил вам уже раньше, я намерен сразу же начать ухаживание.

Вспоминая это надменное заявление, Хендрик следил, как все сильнее кружился снег за оконным стеклом, и мрачно улыбался. Людольф, вне всяких сомнений, собирался прибыть домой из Антверпена морем, но ни один корабль не выйдет из гавани в бушующее море, а дороги, занесенные снегом, стали непроходимыми. Верно говорят, что дурной ветер никому не надувает никакого добра.

В наступившем новом году то, что окрестили повсюду «великой бурей», не повторялось, но снегопады по-прежнему затрудняли передвижение и делали его опасным. Гораздо легче можно было путешествовать по замерзшим каналам, когда их очистили от снега, и воздух огласился звоном колокольчиков на санях и салазках.

В доме де Веров здоровый организм Константина упорно стремился к выздоровлению. Говорили, что когда молодой человек поправился настолько, что ему можно было сообщить об отсутствии ног, он подумал, будто ампутацию провели совсем недавно, так как в полубредовом состоянии по-прежнему чувствовал ноги и даже пальцы. Он не зарыдал и не вскрикнул, узнав ужасную правду, что ему не суждено больше ходить, только страшный гнев охватил его.

Алетта понимала этот гнев. В ней он тоже был. Он потерял ноги, она — живопись.

Константин, поддерживаемый со всех сторон подушками, лежал на кровати на четырех столбиках с богато вышитым пологом. Он не открыл глаза, услышав, как в комнату вошла мать. Очередная жидкая кашица, подумал он. Легко верилось, будто все кухарки и его мать пытались прикончить его сваренной на пару рыбой, яйцами всмятку и овсяной размазней. Интересную надпись можно было бы сделать на могильном камне, под которым он будет лежать в новой церкви рядом со своими предками: «Константин де Вер, скончавшийся от избыточного количества творога и сыворотки».

Но тут до него донесся дразнящий аромат. Он был смутно знакомым и напоминал о богатой жизни, уединенных обедах с прекрасной дамой, кутежах с шумными приятелями в честь победы в матче, и даже о семейных пиршествах по особым случаям.

— Что ты принесла мне на обед сегодня? — спросил Константин, не открывая глаз. — У него запах настоящей еды.

— Это бульон, сваренный по рецепту, преподнесенному мне накануне праздника Святого Николаса. Тебе принесли целый горшочек, но я давала его только один раз.

Веки Константина дрогнули, и он с усталым удивлением взглянул на мать.

— Ты держала его в доме и не давала мне?

— В тот единственный раз случайно зашел доктор и решил, что это слишком жирная пища для тебя.

— А, можно было догадаться. Почему же ты приготовила бульон сейчас?

— Твою диету надо изменить. С сегодняшнего дня тебе разрешается есть мясо и пить красное вино.

— Небеса услышали мои молитвы, — сухо заметил Константин. Фрау де Вер поставила серебряное блюдо с миской бульона на нем. — Первый раз его сварила для тебя молодая женщина. Она — временная нянька детей Вермеров и сестра ученицы мастера Вермера.

Она рассказывала ему все это, когда кормила его с ложечки бульоном накануне праздника Святого Николаса, радуясь, что он съел все до последней капли, но он так много забыл с того времени, когда неясно было, выживет ли он или умрет.

— Я видел ее.

— Когда? — Она подумала, что, вероятно, ее слова вызвали какой-то образ в его воображении.

— По крайней мере, мне кажется, что это она. Молодая женщина открывает каждый вечер шторы на окне, находящимся на одном уровне с моим на противоположной стороне площади. Всего на одну-две минуты. Потом снова задергивает их.

— И тебе следовало бы держать свои задернутыми, — резко произнесла фрау де Вер, не зная, как отреагировать на его наблюдательность.

Он догадался, какие мысли пронеслись в голове матери.

— Она всегда полностью одета.

— Надеюсь!

Про себя Константин подумал, что не будь молодая женщина одета, зрелище разгоняло бы скуку прикованного к постели человека! Тем не менее, он глубоко оценил ее заботу и хлопоты с бульоном. К нему поступали бесчисленные подарки и послания от доброжелателей, многих отправителей он хорошо знал сам, другие были из числа знакомых родителей. Единственное письмо, приковавшее его болезненный интерес, пришло от Изабеллы — девушки, с которой он был помолвлен. В основном, он засыпал, пока мать читала пожелания скорейшего выздоровления, так как до сих пор ему было гораздо легче находиться в полусонном, чем в бодрствующем состоянии. Возможно, он проспит всю свою жизнь, подобно очень старым людям, и дремота казалась соблазняющим способом вырваться из изуродованного будущего, к которому приговорила его судьба.

— Вот бульон, мой милый. Ты уверен, что сможешь справиться сам?

Константин взглянул на милое, доброе лицо матери, когда она захлопотала над ним, расправляя салфетку и подавая ложку. Осознавала его мать или нет, но она попала в свою стихию, когда он вновь стал беспомощным как младенец, и все ее материнские инстинкты возродились с прежней силой. Он одновременно и любил, и жалел ее. То, что произошло, явилось суровым испытанием, как для него, так и для нее, но он не знал, сколько еще сможет выдержать эту сверхзаботливую атмосферу, которую создала в его спальне мать.

— Я прекрасно справлюсь, мама.

И все же ему понадобилось немало усилий, чтобы поесть, так как в руках почти не осталось силы. Сначала он несколько раз ронял ложку, и бульон проливался, усиливая чувство унижения. К счастью, доктор прислал сиделку — бесстрастную флегматичную женщину средних лет с широкой, словно баржа, спиной, и она заботилась о личных нуждах, связанных с уходом за лежачими больными. С самого начала она выставляла за дверь всех, включая и его мать, на время перевязок. Он испытывал благодарность за то, что она всегда давала ему кусок материи, кусая который можно было заглушить стоны, вырывавшиеся иногда, когда приходилось менять присохшие к ранам бинты. Он не знал, какие крики издавал во время прижигания после ампутации, так как у него не осталось никаких воспоминаний о той ночи.

Его мать болтала, пока он наслаждался бульоном. Но она не упомянула того, что он хотел знать больше всего на свете, поэтому Константин прервал ее:

— Нет известий, когда Изабелла приедет повидаться со мной?

— Дороги все еще плохи для путешествий. Она приедет, как только появится возможность. Ночью опять шел снег.

Константин проклинал эти снегопады. И по-прежнему отказывался принимать посетителей, хотя местные друзья заходили много раз. Они были бы слишком бодрыми и сердечными, в смущении не зная, что сказать, а он не смог бы выдержать плохо скрытое сочувствие приятелей по спортивным играм, что он, побеждавший их всех в беге, скачках, катании на коньках оказался в столь ужасном состоянии. После того, как придет Изабелла, и они обговорят его новое положение, он, возможно, отнесется по-другому к приему посетителей. Но в настоящее время его не покидало странное ощущение, будто он находится в преддверии ада.

Глава 15

Людольф вернулся в Амстердам из Парижа через Антверпен. В эти дни он тщательно заметал следы. Конечно, очень хорошо, что бюргеры и купцы проявляют благосклонность к Франции, но когда Людовик XIV двинется присоединять к своим владениям Голландию, они могут отнестись враждебно к французскому господству. В этот свой визит он был принят в самом Версале, и его вычурный поклон «королю-солнцу» по чрезмерной пышности не уступал никому из французов.