– Кофе?

Официантка смотрит на меня поверх очков. Держит серебристый термос. Протягиваю ей чашку.

– Спасибо.

Она наполняет ее.

– На ярмарку приехали?

Киваю в ответ.

– А что за ярмарка?

– Лошадей.

Она смотрит на меня, надеясь, что объясню, почему оказался в Чивидале дель Фриули. Не дождавшись ответа, достает блокнот.

– В каком вы номере?

Показываю ключ.

– Сто девятнадцать.

Она записывает номер.

– Если захотите еще кофе, можете сами налить в буфете.

– Спасибо!

– Не за что.

Когда она удаляется, достаю из бумажника сложенный вчетверо листок бумаги и разглаживаю его на столе.

Эту записку написала моя сестра Оливия десять лет тому назад, двадцать четвертого февраля двухтысячного года.

Мне было тогда четырнадцать лет, а ей ДВАДЦАТЬ ТРИ ГОДА.

Вечером восемнадцатого февраля двухтысячного года я рано лег спать и сразу уснул, однако ночью проснулся и больше уже не сомкнул глаз.

В шесть десять я лежал, натянув толстое пуховое одеяло до самого подбородка, и дышал открытым ртом.

В доме стояла тишина. Слышались только дождь, стучавший в окно, шаги матери этажом выше – она прошла из спальни в ванную – и сипение, исходившее из моего горла.

Вскоре мама придет будить меня, чтобы отвезти к ребятам.

Я включил лампу в виде кузнечика, стоящую на тумбочке. Зеленый свет упал в угол, где лежали рюкзак, набитый одеждой, куртка, мешок с лыжными ботинками и стояли лыжи.

В промежутке между тринадцатью и четырнадцатью годами я неожиданно вытянулся, словно меня откормили удобрениями, и стал выше сверстников. Мама говорила, что меня, наверное, тянули две тягловые лошади. Я уйму времени проводил перед зеркалом, разглядывая свою бледную кожу, усыпанную веснушками, волосы на ногах. Голову мою украшал каштановый кустарник, из которого торчали уши. Половое созревание изменило черты лица, и между зелеными глазами у меня выступал крупный нос.

Я поднялся и полез в карман рюкзака, лежавшего у двери.

– Перочинный нож тут. Фонарик тоже. Все есть, – прошептал я.

В коридоре послышались шаги матери. Должно быть, она в синих туфлях на высоких каблуках.

Я юркнул в кровать, погасил свет и притворился, будто сплю.

– Лоренцо, проснись. Уже поздно.

Я повернул голову и потер глаза.

Мама подняла штору.

– Какая противная погода… Будем надеяться, что в Кортине лучше.

В тусклом рассвете нарисовался ее тонкий силуэт. На ней были юбка и серый жакет, которые она надевала, когда занималась каким-нибудь важным делом. Глухой свитер. Жемчужное ожерелье. И синие туфли на высоких каблуках.

– Доброе утро. – Я зевнул, как будто только что проснулся.

Она присела ко мне на кровать.

– Дорогой мой, хорошо спал?

– Да.

– Пойду приготовлю завтрак… А ты умойся пока.

– А что Нихал?

Она поворошила мне волосы.

– В это время он еще спит. Он дал тебе выглаженные майки?

Я кивнул.

– Ну, вставай.

Я и хотел бы подняться, но что-то сдавило мне грудь.

– Что с тобой?

Я взял ее за руку.

– Любишь меня?

Она улыбнулась:

– Конечно люблю.

Она поднялась, посмотрелась в зеркало возле двери и пригладила юбку.

– Ну, давай же, вставай. Сегодня тоже тебя нужно тянуть из постели?

– Поцелуй.

Она наклонилась ко мне.

– Ладно, ведь не на военную службу отправляешься, а всего лишь на “лыжную неделю”.

Я обнял маму, прижался щекой к ее светлым волосам, ниспадавшим на лицо, и уткнулся в шею.

От нее исходил приятный запах. Он почему-то заставил меня подумать о Марокко. Представились узкие улочки со множеством лотков, покрытых какой-то пестрой пылью… Но я никогда не бывал в Марокко.

– Чем это пахнет?

– Сандаловым мылом. Как обычно.

– Дашь мне?

Она подняла брови:

– Зачем?

– Умоюсь, и ты будешь со мной.

Она стянула с меня одеяло.

– Что это еще за новости – умоюсь… Ладно, не дури, тебе некогда будет даже вспомнить обо мне.

Я смотрел из окошка “БМВ” на стену зоопарка, облепленную мокрыми предвыборными плакатами.

Над стеной в вольере хищных птиц сидел на сухой ветке черный гриф. Он походил на старуху в трауре, спящую под дождем.

От включенной печки в машине стало жарко, я с трудом дышал, печенье застряло в горле.

Дождь стихал. Супружеская пара – он тучный, она худая – делали гимнастические упражнения на усыпанной подгнившими листьями лестнице Музея современного искусства.

Я взглянул на маму.

– Ну что? – произнесла она, не отрывая глаз от дороги.

Я набрал в грудь побольше воздуха, чтобы заговорить низким голосом моего отца:

– Арианна, пора бы уже тебе вымыть машину. Это какой-то свинарник на колесах.

Она не засмеялась.

– Попрощался с отцом?

– Да.

– Что он сказал тебе?

– Чтобы не делал глупостей и не бегал на лыжах как сумасшедший. – Я помолчал. – И чтобы не названивал тебе каждые пять минут.

– Так и сказал?

– Да.

Она переключила скорость и свернула на виа Фламиниа.

Город уже заполнялся машинами.

– Звони когда захочешь. Ты все взял? Музыку? Мобильник?

– Да.

Серое небо давило на крыши и антенны.

– Аптечку не забыл? Градусник?

– Да.

Парень на огромном скутере смеялся, слушая телефон, засунутый под каску.

– Деньги?

– Да.

Мы проехали по мосту через Тибр.

– Остальное мы, кажется, вместе проверили вчера вечером. У тебя с собой все, что нужно.

– Да, все.

Мы остановились у светофора. Женщина в малолитражке смотрела прямо перед собой. По тротуару плелся на поводу у двух лабрадоров старик. Чайка сидела на голом как скелет, увешанном пластиковыми пакетами дереве, стоявшем в грязной луже.

Появись сейчас Господь Бог и спроси меня, хотел бы я быть этой чайкой, я ответил бы да.

Я расстегнул ремень безопасности.

– Выпусти меня здесь.

Она посмотрела на меня, словно не поняла.

– Как здесь?

– Да. Здесь.

Загорелся зеленый.

– Остановись, пожалуйста.

Но она продолжала двигаться. Хорошо, что перед нами замедлил ход мусоросборщик.

– Мама! Остановись.

– Застегни ремень.

– Прошу тебя – остановись.

– Но зачем?

– Я хочу один прийти к ребятам.

– Не понимаю…

Я повысил голос:

– Остановись, пожалуйста.

Мама подъехала к тротуару, выключила мотор и откинула рукой волосы.

– Так в чем дело? Лоренцо, прошу тебя, не начинай… Ты же знаешь, что в такую рань я плохо соображаю.