Линн растянулся на четыре холма. На самом высоком из них цеплял крышами облака и поблескивал мелкими окошками храм духов Днагао. У подножия находился рынок, а чуть в стороне, на пути к бухте, расположился Корабельный двор мамы Мабусы.

Хижина ведуньи Хамусы пряталась за дубовым лесом Всех Предков, что темнел за городом на пологой, похожей на рыбий плавник, горке. Идти надо было на юг, за Песчаную косу, через побережье и ряды лодочных сараев. Старые люди говорили, что в древние времена в том лесу хоронили погибших во время Первой большой войны с проклятыми. Ходили слухи, что духи погибших тоже были проклятыми, а потому покоя не получили и бродят теперь по лесу, плачут и пугают неосторожных путников.

У ведуньи Хамусы для защиты от проклятых было специальное ожерелье и старый посох с особым набалдашником, сделанным из крысиного черепа. Священное животное обладало особой способностью отпугивать духов, так считали даже жрецы храмов духов Днагао.

У Нок не было ни специального ожерелья, ни особого посоха. Только грошовые браслеты на руках. Потому, встав еще до восхода – едва-едва посерело небо на востоке, – она нарвала полную корзинку красной, похожей на бусы из коралла, смородины. Невелика жертва, но все же дань уважения духам. И что-то останется для ведуньи Хамусы, к ней тоже не следует приходить с пустыми руками.

В другой туес Нок торопливо нарвала шелковицы, пачкая руки до запястий в липком черном соке. После так же поспешно сполоснула ладони и вернулась в хижину. Переоделась в длинную цветастую юбку с множеством ярких оборок и розовую рубашку с короткими рукавами и шнуровкой у горловины.

Пора, пока все спят. Надо успеть вернуться, работа ждать не будет. Дело всегда должно делаться – так всегда говорит мама Мабуса.

Нок не шла – неслась, и яркая юбка развевалась вокруг ее ног, точно флаг на мачте корабля. Медленно светлело небо, тяжело вздыхало море, точно сбрасывая с себя остатки ночного морока, неровными горбами выступали из сумрака городские холмы. Тихо и безлюдно в это время на Песчаной косе. Рыбу тут не ловят, потому лишь песок шуршит под ногами да плещутся волны.

В дубовом лесу тоже тихо, даже странно. Деревья замерли – строгие, молчаливые, таинственные. Небо теряется за их ветками, и непонятные шорохи наполняют воздух. Шепчется, шепчется кто-то…

Ужас подобрался совсем близко, едва деревья сомкнулись за спиной Нок. Но идти надо – раз ведунья сказала, что можно ее навестить на рассвете, значит, можно. Значит, лес сейчас не опасен.

Нок боязливо оглянулась, подобрала одной рукой подол юбки, а другой стала выбрасывать ягоды из висящей на поясе корзинки.

– Я не с пустыми руками… – заплетающимся языком пробормотала она. – У меня есть приношение. Скромное, но ведь и я простая рабыня. Посмотрите, нос у меня проколот и сережка в нем. Я к ведунье Хамусе иду, она меня сама пригласила… Она вас почитает и всегда помнит о вас… Не трогайте меня, пожалуйста…

Шорохи усилились. На мгновение показалось, что дубы наклонились ниже, простерли могучие ветви и вот-вот вцепятся в волосы Нок. Сумерки сгущались за каждым стволом, клубились густым дымом и тянулись к Нок, точно призрачные цепкие руки.

Надо бы прочесть какое-нибудь заклинание, но в голове вдруг стало пусто и звонко. Точно в большом кувшине мамы Мабусы. Мысли исчезли, остался лишь огромный страх. Еще чуть-чуть, и Нок потеряет здравый ум, закричит, забьется в судорогах, как Травка.

В этот самый момент послышались шаги, и из-за темных стволов вынырнула ведунья Хамуса. Она махнула посохом, и клочья призрачного дыма исчезли.

– Не побоялась, значит, девочка. Вот и молодец, вот и молодец. Хорошее утро наступило, ничего не скажешь. Ветер свежий, море беспокойное. Облака нагонит к вечеру, помяни мое слово. И будет дождь ночью, вот увидишь. А этих шептунов не бойся, я вот их посохом стукну, если не угомонятся.

Ведунья повернулась и вновь скрылась за стволами деревьев, продолжая приговаривать:

– Дождь – это хорошо. Только вот кости мои ноют на непогоду. Ох, и ноют косточки старые. Скрипят, что твои шпангоуты в бурю… Зменграхам ваши потроха… а смородина твоя будет кстати, очень кстати. Шептуны – они не едят ягод, что ты. Ты бы им дохлых мышей захватила, вот тогда бы они порадовались. Только кто ж тебе даст мышей-то убивать среди бела дня? Да и грех это страшный – убивать священное животное… а шептуны мертвых священных животных любят, да… Им же тоже хочется иметь у себя священных животных, а они мертвые, и живое им не подходит… Такие вот дела… Не подходят им живые священные животные… Им надо мертвых… Мертвые к мертвым, живые к живым… Такие вот дела…

Нок торопилась, стараясь не отстать от ведуньи. К тихому бормотанию Хамусы девушка не прислушивалась, это не ее дело – слушать, что бормочет старая женщина. Они взбирались вверх, на еще один холм, туда, где лес становился густым и непролазным. Хижина ведуньи Хамусы была в самой середине леса. И как она осмеливается жить в таком страшном месте? Как не умирает от страха каждую ночь, слушая жутких шептунов?

Хижина ведуньи стояла на небольшой полянке. Окруженная со всех сторон огромными дубами, она опускала свою крышу чуть ли не до самой земли, и два небольших окошка темнели под этой крышей, точно два глаза под длинной шевелюрой. Живой казалась хижина Хамусы. Живой и страшной. Как и сам лес, в котором она находилась.

Нагнувшись, Нок прошла в темнеющий дверной проем и словно провалилась в жаркую, душную яму. Хамуса уже суетилась у очага: цепляла на крючок котелок с водой, разводила огонь. И все время что-то приговаривала. То ругала шептунов за то, что крепко напугали «ее девочку», то жаловалась на жару и желала поскорее дождя. То вообще начинала вещать что-то странное о мертвых костях, о погребении, о химаях, караулящих у границ, и о злобных драконах надхегах, что прилетели с севера и не дают покоя людям, работающим на плантациях.

О надхегах Нок и сама немало слышала. Откуда такая напасть на соседние холмы – люди не знали. Но заказывали служения в храме духов Днагао и поговаривали, что пора вызывать охотника на драконов. Только ему под силу прогнать тварей с облюбованных ими холмов. Надхеги – это не зменграхи, съедят человека в один присест. Морды у них огромные, и владельцы рисовых плантаций уже не раз жаловались старейшинам Линна на свои потери. Рабы гибнут, а это деньги. Деньги, которые владельцы плантаций теряют.

Наконец, когда весело затрещал огонь под котелком, а ягоды смородины оказались в кипящей воде, Хамуса установила на щербатом дубовом столе медную треногу. Каждая медная нога представляла собой узкое тело змеи и заканчивалась змеиной головой с высунутым раздвоенным языком. Посередине треноги, в глубокой испачканной золой чаше, Хамуса развела небольшой огонь, подбрасывая на тонкие прутики мелкий серый порошок. Языки огня от порошка тихо вспыхивали и потрескивали, точно живые.

– Ну-ка, девочка, закрой дверь, – велела Хамуса и добавила: – и не прячь от меня глаза. Сейчас можно, сейчас, когда я буду бросать для тебя кости, мне надо видеть твои глаза. Твои славные, синие глаза… где такие еще увидишь? Подобных глазок еще пойти и поискать в наших землях…

Хамуса нагнулась над столом, сдвинула немного треногу с полыхающим на ней крошечным пламенем и развернула кожаный свиток. Расстелила его на столешнице и провела по нему несколько раз смуглыми ладонями, разглаживая.

Внутри свитка, в самом центре, желтел нарисованный круг солнца с расходящимися во все стороны лучами. Лучи делили свиток на восемь одинаковых частей. В каждой части, выделенной тонкими штрихами, лежали города, леса, холмы и деревни. У самого солнца располагался Линн и еще три города Свободных Побережий, а от него расходились желтыми линиями дороги, разбегались тропки-ниточки. Леса, холмы, реки. Деревни, плантации, города. Кажется, весь мир развернулся на столе перед Нок.

Хамуса пробормотала еще какое-то заклинание и кинула что-то в огонь на треноге. Запахло резко и горько, тонкий дымок пополз к почерневшим балкам крыши.