Крысы в капюшонах, главным образом, черные. Как и любые юные революционеры – говорливые, но безмозглые, – они маскируют признаки своей уязвимости униформой: непомерно большими спортивными костюмами. Капюшоны вечно натянуты поверх шапок, иногда полностью скрывая их. Одна рука всегда свисает впереди вдоль штанов. Слушайте, слушайте, слушайте. Я всеми тут верчу, как я хочу. Вопросов не надо: не будете рады. Ствол есть ствол, и я себе нашел. Покоится пока близ моего клинка. Живу при маме. У сестрицы три сопляка, малышня, а она моложе меня. Мой папа? Дружище, не знаю и знать не желаю. Да, их было трое. Загнали меня в мой драндулет, и я его грохнул. Но в больницу не хочу. И точка.

Мыши в основном белые. Как любые юные перепуганные революционеры, они маскируют признаки своей уязвимости униформой: облегающими спортивными костюмами, которые выглядят как дополнительная оболочка для отсутствующей души. Они одержимо заботятся о своей внешности; они стараются убедить вас, что их демонстрация превосходства на самом деле является превосходством. Славно потренировались. Блеск. Я хорошо себя веду, слушаюсь маму. Если ты, грязная и гнусная тварь, сделаешь что-нибудь, что повредит моей семье, или моим племянникам – кузенам – младшим братьям, знай, убью. Молотком по башке. Или вырежу сердце. После того как уберу в доме по маминой просьбе и отвезу бабушку в больницу. Все ясно? Закурить найдется?

Община горемык и борцов, восставших против мира дешевой выпивки и еще более дешевых обещаний. Борцов против войны, которую сами затеяли. Борцы за мир. Подержанный мир. Община неудачников, заработавших уйму синяков. Но, тем не менее, община.

Жизнь, полная затруднений, по определению предельно прагматична и утилитарна. Для духовного в ней почти нет места. И еще меньше места в ней для кого-то вроде меня.

Звонит мой мобильный.

– Алло?

– Джонни?

– Да. Это…

– К черту. Я все о тебе знаю, мозгляк. На этот раз тебе не уйти.

И телефон замолчал. Умер. Нахожу последний номер в списке входящих звонков и ощущаю всплеск страха, у которого, как известно, глаза велики. Острые бивни впиваются в оба виска, горло цепенеет. Вспомнив, как делаются вдохи и выдохи, я оглядываюсь посмотреть, куда упаду, если закончу свой земной путь. Все плывет перед глазами. Оглушительный вой сирены «скорой помощи» вот-вот разорвет перепонку правого уха. Я содрогаюсь, как будто шестифутовый камертон ударил у меня внутри. Потом я валюсь на стул и зажмуриваюсь. Миллион булавок жжет мой лоб, выдавливая крохотные бусины пота – то горячего, то холодного. Не знаю, смогу ли я снова видеть, когда глаза откроются. Во тьме я слышу пронзительный вой, разрывающий мне грудь. Под закрытыми веками проплывают солнечные пятна, будто перед тем, как зажмуриться, я смотрел на очень яркую вспышку света. А еще я слышу, как бьется мое сердце. И знаю, что вернулся. После нескольких глубоких вдохов я решаюсь выглянуть в окно из-за краешка спущенных штор. В полумраке различаются крысы, мыши и «Мазда», слышна очень громкая музыка.

Головы за шторами взмывают и ныряют абсолютно синхронно, как в кордебалете. Или как головы пары сувенирных собачек, которых в давние деньки помещали у заднего стекла автомобиля.

Ублюдки. Легче, легче. Вспомни основы добра и милосердия.

Паря над самой дальней окраиной Джонни, Коллин О’Нил ковыляет по Хэрроу-роуд к храму Божьей Матери и честит красноносых завсегдатаев сообщества анонимных алкоголиков. Ее огненно-рыжие волосы абсолютно неуместны в толпы, запах спермы вынуждает людей держаться от нее на расстоянии. Она буквально умирает от желания снова выпить. Вот она отбрасывает в сторону огненные пряди и открывает лицо, напоминающее обветренные прибрежные скалы, шмыгает носом, вдыхая воздух, который недостаточно хорош для нее, и обозревает окружающее с осуждением, свойственным лишь воистину проклятым. Ее цель – выбраться отсюда на Уэстбрун-Парк-роуд, где, если повезет, она сможет подцепить мужчину. А лучше трех.

С одиннадцати лет Коллин попадала из одной переделки в другую. В двенадцать, когда она поняла, что может получать плату за то, что ее укладывают и раскладывают, пути назад уже не было. И не было ни поездок к морю, ни игры в классики. Ни увлечений мальчиками. Ни журналов вроде «Банти» или «Джуди» с отменными выкройками и бумажными фигурками, которые можно вырезать и хранить в шкатулке. Ни спальни, где она с друзьями могла бы упражняться в искусстве поцелуев. Ни: «Что сегодня подать к чаю, мэм?» Ничего. Когда один боксер сказал, что позаботится о ней, он сдержал обещание: избивал ее до полусмерти, использовал как пепельницу и насиловал что ни день. Пойло стало для нее единственным средством защиты от мира, который не предлагал для этой цели ничего, кроме разнообразных, но одинаково бесполезных верований. Беда в том, что за эту защиту приходилось платить с каждым днем все больше. Ее цена поднималась все выше, выше и выше.

Я расхаживаю по моему маленькому «личному пространству» и выравниваю в нем все, восстанавливая параллели: край ковра и буфет, буфет и стол, стол и край ковра. Приседаю на корточки. Упс! Надо бы на два миллиметра вперед. Смахиваю пыль, прохожусь пылесосом. Так, на всякий случай. Поправляю подушки. Затем мою посуду. Так нужно, мало ли? Вытираю посуду, убираю ее на место и протираю раковину. Не начистить ли до блеска? Пожалуй! Уф, ну и запах. Тип, который изготовляет этот СИФ, или ДжИФ, или как бишь его там, истинный гений. Удаляет даже самую устойчивую грязь. Это самое правдивое заявление за сегодняшний день. Вдыхаю синтетический альпийский дух, и вот мне уже легче. Восстань, мертвец. Келли Мьюз. Глаза Келли. Номер один. Готов? Готов, как обычно.

Несколько раз подряд мою лицо и руки, так что теперь для меня мир пахнет только мылом, и вновь чищу зубы. Затем решаю принять душ; в процессе возникает соблазн постыдного времяпрепровождения. Но нет. Хватит. Мы все знаем, что дьявол находит работу для праздных рук. Чистота – это почти божественность. Рядом. В шаге от нее. Близка к ней как ничто иное. Вытираюсь, разглядывая свое худощавое тело. Ни унции жира. Глажу пять рубашек, выкладываю несколько спортивных маек, стою над ними.

Вечно эти выходные запускают меня, как волчок. Как замедлить вращение? Достичь полного покоя? Нет. Свобода. Свобода воли – вот ключ.

Оденусь-ка по-праздничному. Но во что бы? Перебрав разные варианты (истинная свобода воли), я выбрал нечто небрежное, но броское. И решил, что выплыву на открытый простор, прежде чем уткнусь в бумажки на службе. На свежий воздух. На свободу.

Запираю дверь на два замка, затем вновь отпираю их и возвращаюсь, чтобы поправить еще раз подушки, у которых, кажется, слегка загнулись уголки. Затем застываю столбом. И некоторое время так и стою. Никакой пыли не наблюдается, и я с облегчением вздыхаю. Вновь запираю дверь на оба замка и лечу вниз по лестнице. Почти сразу запах и шум людского житья-бытья охватывают меня, берут в клещи, и вот уже мое нутро завертелось волчком.

Вот идет Парнишка. Я и знаю его, и не знаю. Мы не слишком-то доброжелательны друг к другу. Следуй избранной стезе. В сущности, я быстро расшифровываю его мысли. Он думает, что я – не я, а кто-то другой. В его взгляде читается: Ты вовсе не то, чем хочешь казаться, не правда ли? Что же, он прав. Я самым честным образом прикидываюсь кем-то иным, нежели подлинный я. Не стоит спорить с Парнишкой. Отнюдь.

Я сворачиваю на Хэрроу-роуд, прохожу мимо Остановки для Обреченных. Люди с мобильниками, где-то два десятка, сгрудившись на мостовой, ждут автобус номер 18. За то время, пока я приближался к ним, они даже не шелохнулись. Сигнальный гудок подъезжающего автобуса повергает их в безумие. Я успел вовремя проскочить мимо них, не став жертвой слепого порыва этой небольшой толпы.