Ризаль не чувствовал за собой никакой вины, хотя отдавал себе полный отчет в том, что исход его процесса совершенно не зависит от его действительной виновности или невиновности. Он сам смотрел с ужасом на вооруженное восстание и на жертвы этой борьбы.

Пятнадцатого декабря 1896 года он обратился из тюрьмы к филиппинскому народу со следующим воззванием:

«Соотечественники! По возвращении из Испании я узнал, что мое имя служит военным кличем в устах тех, кто восстал с оружием в руках. Это явилось для меня мучительной неожиданностью. Все же, полагая инцидент уже оконченным, я не реагировал на то, что было уже непоправимо. Но сейчас я замечаю признаки продолжающихся беспорядков. И для того, чтобы никто — ни с добрыми, ни с худыми намерениями — не мог использовать мое имя, для того, чтобы прекратить это злоупотребление и отрезвить неосторожных, я спешу обратиться к вам с этими строками и сообщить правду.

С самого начала, когда я получил первые сведения о том, что предполагалось, я был против, я боролся и доказывал всю невозможность задуманного. Это — факт, и свидетели моих слов еще живы. Я был уверен, что план крайне абсурден и, что еще гораздо хуже, — принесет великие страдания.

Я сделал больше. Когда впоследствии, вопреки моим советам, движение облеклось в плоть, я по собственной инициативе предложил использовать лучшим, возможным образом мои силы, всю мою жизнь и даже мое имя, чтобы прекратить мятеж, так как отдавал себе отчет в тех бедствиях, которые он принесет. Я считал бы себя счастливым, если бы любыми жертвами мог предотвратить такое бесполезное начинание. Это тоже может быть подтверждено.

Соотечественники! Я дал доказательства того, что я один из людей, наиболее жаждущих свобод для нашей страны, я их жажду и теперь. Но я выдвигаю в качестве обязательного предварительного условия — просвещение народа для того, чтобы путем образования и экономического прогресса наша страна могла развить все свои возможности и стать достойной этих свобод. Я всегда рекомендовал во всех своих писаниях развитие гражданских добродетелей, без которых не может быть освобождения. Я также писал (и я повторяю сейчас свои слова), что благодетельные реформы должны прийти сверху, приходящие же снизу — непоследовательны и неверны.

Исповедуя такие идеи, я могу лишь осудить, и я осуждаю, восстание, как нелепое, дикое, подготовленное за моей спиной, способное лишь опозорить нас, филиппинцев, и дискредитировать тех, кто борется за наше дело. Я осуждаю все его преступные методы и отрицаю всякое участие в нем, от глубины сердца сожалею тех неосторожных, которые, обманувшись, приняли в нем участие.

Итак, возвращайтесь к вашим домам и да простит бог тех, кто действовал с дурным намерением.

Хосе Ризаль Форт Сант-Яго, 15 декабря 1896 г.»

Это воззвание, опубликованное человеком, чье имя действительно было боевым кличем восставшего народа и чей авторитет был бесспорен, могло быть воспринято только как нож в спину революции. Тем более, что появление воззвания совпало с временем, когда войскам колонизаторов удалось нанести восставшим ряд поражений.

Учитывал ли Ризаль смысл своего выступления?

Все, кто близко знал Ризаля, и каждый, кто внимательно прочтет его произведения, поймут, что этот горячий патриот и страстный человек не мог не сочувствовать героической борьбе своего народа, даже если этот народ боролся и не по его рецепту. Об этом говорит хотя бы та горячая симпатия, с какой Ризаль в своих романах пишет даже о разбойниках-тулисанах, всегда подчеркивая колониальный гнет и несправедливость, как причины, породившие их появление на Филиппинах.

Возможно, что он стремился сохранить нетронутыми и в сознании современников и в памяти потомков свои мирные эволюционистские идеи, а, может быть, он пытался отмежевать свое имя от всякого участия в подготовке революции, стремясь сохранить свою жизнь.

К счастью, филиппинский народ, видевший в Ризале вождя и вдохновителя национальной революции, хотя фактически Ризаль не принимал никакого участия в подготовке восстания и в деятельности «Катипунана», не поверил этому, выпущенному из страшной сант-ягской тюрьмы, воззванию. Прежде чем воззвание успело широко распространиться на Филиппинах, расстрел Ризаля на Багумбаянском поле, как громовый удар, отозвался в сердцах филиппинцев.

Ризаль своею кровью смыл то зло, которое вольно или невольно мог бы принести этим воззванием борьбе своего народа за освобождение.

Колониальным властям не удалось создать ни одной улики, доказывавшей участие Ризаля в подготовке восстания. Тогда против него было выдвинуто обвинение в создании нелегального общества «Лига Филиппина», являвшегося якобы прототипом «Катипунана», и в проповеди вооруженного восстания.

Искусно подобрав цитаты из романов и статей Ризаля, его враги без большого труда составили длинный обвинительный акт. Посвящение второго романа Ризаля памяти казненных священников также явилось одним из основных аргументов, на которых было построено обвинение в «мятеже и государственной измене».

Ризаля судили военно-полевым судом. Ему не разрешалось иметь частного юриста. Он мог лишь выбрать в качестве защитника кого-либо из предложенного ему списка испанских офицеров. В этом списке Ризаль остановился на знакомой фамилии де Андраде. Он невольно вспомнил аристократического стража, приставленного к нему генерал-губернатором Торерро во время его первого возвращения на родину, молодого офицера, очень быстро превратившегося из шпиона в близкого приятеля Ризаля. Восемь лет прошло с тех пор, как Хосе Ризаль и Хосе де Андраде совершали длинные прогулки, вели жаркие споры и вслух декламировали любимых поэтов.

Выбранный Хосе «защитник» — Луис де Андраде оказался, действительно, родственником и другом его бывшего неразлучного «компаньона». Он искренно пытался вырвать Ризаля из рук палачей и добиться хотя бы смягчения приговора.

Но судьба Ризаля была решена заранее. Вся инсценировка суда, тянувшегося несколько дней, была необходима колониальным властям только для того, чтобы юридически оформить перед лицом мирового общественного мнения жестокую расправу.

В течение недели Ризаля ежедневно под усиленным конвоем, со связанными руками вводили в переполненный военными зал трибунала.

Часами он должен был выдерживать мучительные допросы, веревки впивались в его тело. Физическими страданиями палачи думали запугать свою жертву и вырвать у нее нужное признание. Но Хосе Ризаль мужественно переносил все испытания и с грустным сочувствием глядел на нескольких запуганных филиппинских «свидетелей», выставленных обвинением и тщательно охраняемых председателем суда от всяких попыток перекрестных вопросов со стороны Луиса де Андраде.

Подошли рождественские праздники, и христолюбивые судьи прервали процесс, чтобы спокойно отдаться праздничным процессиям и пирам.

Наконец, 29 декабря трагическая комедия завершилась. Суд признал Ризаля виновным и приговорил к расстрелу.

Приговор надо было привести в исполнение в 24 часа. Ризаль выслушал решение своей участи с тем же спокойным лицом, с каким часами следил за тягостным нагромождением лжи и полными ненависти речами прокурора. Он, так часто повторявший: «Что для меня смерть? Я посеял семена и останутся другие, чтобы собрать урожай!» — знал заранее свой приговор.

Еще за несколько дней, в своей одиночной камере, при свете небольшой спиртовой рабочей лампы — подарок одного из европейских друзей — он написал свое последнее «прости» родине и друзьям.

Горячей любовью и преданностью несчастной родине дышит каждая строчка этого длинного стихотворного послания, беззаветной готовностью с радостью отдать жизнь за счастье и освобождение своей страны.

С трудом верится, что эти тщательно отделанные стихи, лучшие, быть может, из всех, написанных Ризалем, этот спокойный почерк — принадлежит смертнику.