Уже вскоре после начала войны известный публицист Себастьян Хафнер ^{3}, будучи в эмиграции в Лондоне, отмечал, что «не согласное с режимом» немецкое население на удивление составляет уже около 35 %, причем эта тенденция постоянно растет. Хафнер называет три причины, почему это большое число недовольных и разочарованных не оказывало активного сопротивления режиму. Это могущественная и для многих бесспорная позиция нацистов; «не склонный к революционным потрясением менталитет» противозаконных немцев, и, наконец, «досадная идеологическая неразбериха» и отсутствие новых прогрессивных политических лозунгов. Все эти три аргумента напрямую касаются Вольфзангера.

И все они касаются только, пусть даже значительного, меньшинства. Солдаты вермахта образовывали особый срез народа. Среди них были как пылкие приверженцы Гитлера, так и его решительные противники. Но они все находились в исключительной ситуации, и им самим требовалось искать оправдания для своего поведения. Одни находили его в расистской идеологии нацизма. Другие — в солдатском долге, который был прочно зафиксирован в сознании военного поколения. «Помоги мне, Бог, — пишет Вольфзангер в своем дневнике в часы отчаяния, когда он был особенно склонен к размышлениям, — когда я высказываю такие мысли и утверждаю их в своем «я». Они горькие по большей части, так как из отрицания возникает только глубокая, непрекращающаяся боль». Такова была, по-видимому, и стратегия миллионов: довольствоваться лишь размышлениями о происходящем, чтобы суметь вынести весь этот ужас. И это только маленький шаг к молчанию после войны, когда всякое воспоминание объявлялось вне закона.

Лишь в девяностые годы, когда новое поколение стало требовать правды, мир нормального солдата станет публично обсуждаемой темой. Появились многочисленные издания писем, отправленные в годы войны по полевой почте. Но того, кто читает их, поражает полная неспособность авторов отобразить все ими испытанное. «Многие простые солдаты предпочитали молчать ввиду той ужасной реальности, которую представляли собой сражения», — анализирует эксперт вермахта Вольфрам Ветте ^{4}. Здесь же возникает явная необходимость понять мысли каждой «конкретной личности, «маленького мужчины» в форменной одежде солдата».

Вилли Вольфзангер не является типичным «маленьким мужчиной». Он широко образован, фанатичный любитель литературы. Вольфзангер видит себя поэтом и мечтает о жизни в свободной Германии. Но его опыт войны — опыт нормального военнообязанного. И он сумел создать произведение, позволяющее оживить этот опыт. Вольфзангер не хотел быть судьей. В 1943 году он пишет своим родителям: «Я предпочитаю излагать только факты и свои переживания». Многое, что он описывает в рукописи, почти аналогично тому, что содержится в его дневниках и письмах. Вольфзангер все время придерживается собственных ощущений. При этом несомненно, что все эти факты получают соответствующее литературное оформление. Детали не всегда подробно отражают происходившие события. Возможно также, что то или иное сообщение содержит слишком много не всегда точных воспоминаний, а в части заметок имеются объективные ошибки. Но, без сомнения, Вольфзангер хотел быть правдивым. Он пишет, что война открыла для него «тайные замыслы души». Эта рукопись дала Вольфзангеру возможность раскрыть их.

Стефан Смиидз.

РУССКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ. Исповедь о великой войне.

Мировая война началась, и мы видели, как Бог и звезды умирают на западе. Смерть атаковала землю. Костлявое ее лицо неприкрыто ухмылялось. Безумие и боль искажали черты ее маски. Мы, двигаясь к нейтральной полосе, уже издали наблюдали за ее плясками и слышали в ночи музыку ее барабанов. Смерть собирала свой урожай из бесплодного зерна.

Наше существо изменилось, получило другое значение и имя, чем это было в прошлой жизни, и наши мечты теперь уже воплощались в традициях нового времени. Тень падала на наше будущее в его величии и закате. Новые мысли заполняли души, в которых росли скорбь, страх и страдание.

Приключения вытекали из перемещения от одной опасности в другую, по соседству. А диалог со своим ангелом смолкал на наших могилах. Безызвестные и неизвестные, одинокие и любящие, глупцы и умные, бедные и богатые — все они теперь кололи лед, сооружали брустверы и пытались бороться со своей участью, сознавая необходимость гибели для последующего возрождения трав и мхов на земле. Как безумные, танцевали мы вокруг алтаря, палачи и жертвы, отвергнутые и освященные. Наши стремления к разгадке тайн смысла жизни оказались всего лишь игрой с масками и мишурой. В своих мечтах мы пытались найти волшебную палочку надежды, веры и любви, но не находили ее. А только лишь ад разрывавшейся стали, готовность к смерти, к своей печальной участи и уединенности среди звезд. Мы бросались в пропасть, и на глубине искали лик Божий, отряхивая пыль веков.

Так смерть входила в нашу жизнь. На нейтральной полосе она уже стояла на вахте.

Война началась, однако моя жизнь пока особенно не изменилась. Большая смерть еще не подошла ко мне, к моему миру. Я путешествовал через леса, окраины городов и мечтал о дальнейших странствиях. Солнце пахло смолой и листвой, тени ложились на папоротник, полуденное золото охватывало травы вокруг мхов на моей дороге. Я любил красоту, удачу и мир на земле. Сумерки опускались на город, вечерние звезды блестели на небе, а я между звездами и серпом луны шел домой.

Я работал в банке. ^[1]Деньги, чеки и акции заполняли мои будни. Однако вечерние часы принадлежали мне.

Любовные приключения проходили как надоевшие игры с их тоской, улыбками и печалью. В беседах о Боге и душе, поэзии, музыке и любви я часто просиживал далеко за полночь с моими друзьями. Мы играли словами и собственным воображением и вместе с тем искали со всей серьезностью и молодой страстью нашу дорогу в жизни, оспаривая ее необходимость. Мы жили по вдохновению души, вере в Бога, предаваясь глупостям любви, тоски нищих цыган и веяниям нашего времени.

Ночами я читал, в то время как ветер пел перед затемненными окнами и доносил в мир моей комнаты гул большого города, словно морской прибой, до тех пор пока утренний полумрак не навевал на меня ощущение колдовства, вдохновения, житейской мудрости и лживости книг.

Я посещал спектакли и концерты, слушал Баха, Бетховена и Брамса, камерную музыку. Гибель Польши значила для меня меньше, чем соната или стихотворение. Я жертвовал своим сном, сочиняя фантастические рассказы и мечтательные легенды.

Наступила зима. Сады и улицы покрылись снегом, метели стегали крыши, и город тонул в тумане. Луга, леса и почва побелели. Я прощался со своей молодостью. С дорогами детства, странствованиями и налаженным бытом.

Юность и пылкая любовь ушли во тьму, и песочные часы отмеривали минуту за минутой. Беспокойство, пустые мечты, отчаяние и мысли о смерти посещали меня. Я пытался преодолеть свою раздвоенность, страдая от выпавшей мне судьбы, и бродил в полумраке ночи во время полнолуния пустынными улицами города. Читал запрещенные книги, противоречивые и упадочные, уходил от Бога и считал себя вне дома мелкой пылинкой в мировом пространстве.

Под своей маской, придававшей уверенность моей душе, я жил словно привидение и искал убежище у проституток и в вине. Мысли бегства от жизни наполняли меня.

Тогда я встретил Беатриче. Любовь помогла мне узнать красоту даже в падении и в возвышении, в величии и чистоте духа, в благоговении и надежде, а также в страдании и счастье, изменениях в судьбе и ее милостях. Даже в смерти. Началась новая жизнь. Как выздоровевший оттяжкой болезни, я прислушивался к шуму ветра и впитывал в себя весеннее пробуждение земли. Когда я вынужден был распрощаться со своей возлюбленной, я возлагал надежды на Бога и свою звезду.

На линии Зигфрида стояли армии и ждали наступления. Я не обращал на это внимания. В то же время война, словно разыгравшиеся штормовые волны, катилась через Нидерланды, предвещая всеобщую гибель. Мои мысли вращались вокруг вечности литературы. Она заключалась в творениях народов. Каждая империя и каждый век вносили свой строительный камень для завершения истории человечества и для прославления дома Божьего. Кто сумел выполнить эту задачу, мог умереть спокойно. Имена создателей забывались, авторы великих произведений исчезали с лица истории, могильщики закапывали их трупы в землю вмести с их трудами, и все же души их оставались жить в воспоминаниях грядущих поколений. Смерть не брала их. Так война воспринималась мною в моем мире. И даже когда Франция сложила оружие, моя жизнь продолжала идти дальше по проторенной колее. ^[2]