Сразу пошел в музей.

Что могу сказать? Музей, как множество других мемориальных музеев — и ухожен, и густо заставлен вещами, должно быть именно от того и выглядит грустным. Нет в комнатах чкаловского родного дома ощущения жизни.

Еще прежде я слышал легенду: в кармане Валерия Павловича, когда он, перелетев через Северный полюс, приземлился в Америке, обнаружилась завалявшаяся копейка. Откуда-то это стало известно дотошным репортерам, понятно, такая подробность тут же попала на страницы газет. И началось! Согни любителей раритетов атаковали Чкалова — продайте! Богатые коллекционеры предлагали сумасшедшие деньги за эту единственную в мире копейку, побывавшую над полюсом. Но Чкалов расставаться с монеткой не пожелал:

— Нет, — сказал он, — не все в мире продается.

И вот тронутая временем копеечка перед моими глазами. Почему, не знаю, но ни кожаный шлем, ни меховой костюм, ни подбитые белкой перчатки, ни наручные часы, что экспонировались в одной витрине, особого впечатления на меня не произвели, а пот тусклая копеечка, вернувшаяся из Америки домой, взволновала, едва не до слез.

Ну, а в целом, в общем виде, я уже сказал, — музей был, как музей.

Другое дело — специально выстроенный рядом с жилым домом самолетный ангар. Под высоким его сводом оказались поставленные на вечное хранение самолеты Чкалова. Главное место занимал АНТ-25, длиннокрылый, единственный в своем роде, уникальной судьбы машина; рядом — тихий темно-зеленый У-2, позже на фронте прозванный и «курузником» и «старшиной», и «рус-фанерой» — замечательный небесный долгожитель. У-2, стоявший в ангаре, был подарен Чкалову в собственное владение. И еще тут помещался курносый, задиристый на вид истребитель И-16, стоивший ему больших нервов и, между прочим, крови тоже.

Когда-то и я был «владельцем» такого чуда с голубой семеркой на борту. Если верно, что все люди связаны друг с другом не более чем пятью звеньями воображаемой цепочки, то моя связь с Чкаловым, облегавшим когда-то ту семерку, была наикратчайшей — в одно звено!

В ангаре было темновато и пусто.

Неспеша обошел я все помещение. Погладил холодную перкалевую обшивку работяги У-2. Еще раз подумал: вот машина! Каждый летчик довоенной выпечки обязательно начинал свою небесную дорогу на такой машине, терпеливый и выносливый это был самолет, как только не обижали его курсанты, а он все равно — старался и не роптал.

Потом я поднялся на смотровую площадку, сооруженную на одном уровне с пилотской кабиной АНТ-25. Заглянул сквозь фонарь внутрь самолета. Кабина показалась до невозможности тесной, какой-то сиротской. Трудно было представить — вот в такой консервной банке — холодной, снабженной штучными, можно сказать, приборами, экипаж трос суток продирался сквозь циклоны, летел над ледовой пустыней — с ума можно было сойти! Интересно, согласился ли бы кто-нибудь из сегодняшних асов повторить тот «Сталинский маршрут» через полюс, рискнуть, точно зная, что удача сделает его первым из первейших? Конечно, речь идет не о том, чтобы просто перешагнуть через полюс, — сегодня это не сверхзадача, а слетать в Штаты на АНТ-25?.. Сомневаюсь. Наконец, я добрел до И-16.

В моей биографии эта машина занимала особое место. Она была первой, доставшейся мне, мальчишке-пилоту, прибывшему для прохождения службы в строевую часть.

Надо ли говорить, что мой И-16 представлялся мне самым-самым изо всех прочих точно таких же самолетов, занимавших полковую стоянку. Я не подходил, а осторожно приближался к машине, не смотрел на нее, а вглядывался…

Механик подошел с докладом: так и так, мол, — самолет осмотрен, заправлен, все в порядке, машина к полету готова. Напуская на себя важность, обходил я самолет, покачивал элероны, постукивал по стабилизатору, проверял, петли люфта в воздушном винте, и, закончив ритуал кругового осмотра, попросил у механика самолетный формуляр. Небрежненько так, будто давно уже привык расписываться за прием новых машин.

Формуляр — паспорт и одновременно жизнеописание самолета. В пухлую, одетую в черные ледериновые корочки, книжицу записывают все-все, что случается с самолетом на протяжении его жизни: ремонты крупные и мелкие, регламентные работы, облеты, устранение девиации компаса, короче говоря, каждый шаг.

Механик протянул мне формуляр. Вот сейчас распишусь и… машина сделается моей, законной, персональной!

Похолодевшими от волнения пальцами раскрыл формуляр и прочел на первой странице: «Самолет облетан, к эксплуатации в строевых частях годен. Летчик-испытатель — Чкалов».

Теперь вы понимаете, о каком одном звене я говорил, что связало меня с Валерием Павловичем? Понимаете?

Говорят, верить в бога, иметь бога, что называется в душе, — пережиток. Стоит ли быть столь категоричным? Каждому, я думаю, надо решать самому и для себя, как жить, — с богом или без бога. Лично у меня был мой персональный авиационный бог, его совестью судил я себя. Особенно в тех случаях, когда не все шло гладко и как полагается — Чкалов.

И вот в его ангаре, стою перед нашим истребителем. Вокруг пустынно, прохладно, сумрачно, по-ангарному гулко. И внезапно меня охватывает совершенно неудержимое желание забраться в кабину, вернуться туда… я не умею высказать, не могу найти слов — для чего? Не взлечу, знаю, моложе не сделаюсь, тоже знаю, но… хоть на чуточку приобщусь к утраченной навсегда судьбе летчика.

Глупо? А что поделаешь, кто застрахован от глупостей… И так ли это плохо, если глупости, случается, украшают жизнь?

Озираюсь, все-таки надо бы спросить у кого-нибудь разрешения «посетить» экспонат, делать это самочинно, пожалуй, несолидно, все таки я уже не мальчик, голова седая.

Отправляюсь искать начальство. По дороге натыкаюсь на деда: приземистый, грузный, одет в толстую телогрейку, на голове — поношенная солдатская шапка, на ногах — новехонькие негнущиеся валенки. А время-то весеннее. Нахохлившись, дед сидит около тумбочки, олицетворяя охрану, и в сверхтолстые стекла вполне современных очков в модный оправе разглядывает альбом с какими-то чертежами. Стараюсь выглядеть изысканно вежливым, прошу стража бесценных ангарных экспонатов, о разрешении посидеть в кабине И-16.

Дед выслушивает молча, не дрогнув ресницей, встает с табуретки и куда-то исчезает.

Думаю: пошел согласовывать «вопрос». А чтоб тебя! Еще чуть, — сорвусь, сорвусь и меня понесет, захлестывая святой ненавистью, к бюрократизму и бюрократам, к постановщикам «вопросов»… Но прежде, чем я успеваю запуститься по-настоящему, дед возвращается.

В руках у старика пачка журналов «Авиация и космонавтика», журналы я узнаю сразу по характерной сине-голубой обложке.

— На, — говорит дед, протягивая пачку, — подложишь под задницу, парашюта, извиняюсь, нет, надо чего подсунуть, а то будет низко…

Вот так дед! Предусмотрительный. Симпатичный… а что? В валенках? Так старый ведь, ноги, поди, мерзнут, суставы, небось, болят. Может, он всю жизнь склады окарауливал — в холодрыге, в сырости прозябал. Славный дед…

Подхожу к «ишачку», укладываю журналы в чашку сиденья. Забираюсь сам. С парашютом сидеть было бы удобнее, но и на том спасибо.

Закрываю глаза. Пытаюсь перенестись во времена голубой семерки, когда я был еще очень молод, когда только-только учился думать по-авиационному, сопоставлять происходящее в полете с теми, не больно обширными познаниями, что вложили в нас, курсантов Борисоглебской летной школы, завершивших ускоренный курс обучения перед самой войной.

Открываю глаза. Прислушиваюсь к себе. Оглядываюсь. Сидеть хоть и на авиационных журналах, а неудобно. И вообще что-то не так в самолете. Приборы все на своих законных местах, прицел — тоже. Примеряюсь к сектору газа и со второй попытки левая ладонь ложится на гладенькую его головку, будто и не было никакого перерыва в полетах. И ручка управления хорошо держится в пальцах…

С превеликим трудом соображаю, что же не так — за долгие годы самолет, превращенный в экспонат, утратил запах живой машины!

Мой давний «ишачок» благоухал сладковатым ароматом этилированного бензина, чуть-чуть отдавал перегоревшим маслом, еще меньше — пьянящим запахом эмалита. Какой неповторимый, какой удивительный букет окружал и ласкал меня в живом самолете. И ничего, ничего не осталось.