– Откуда их столько? – поинтересовался Лаврушин.

– Рокеры! – заорал старичок, с красным знаменем в руке. – К стенке! Всех к стенке! Сталина им не хватает! Когда я служил в ГУЛАГе и убивал там людей, не было никаких рокеров! И наркоманов не было! Всех к ногтю! Да здравствует Сталин!

– Как вы можете? – укоризненно произнес интеллегентствующий, чисто одетый, с жалостливым взором хлюпик. – Мой дед погиб в ГУЛАГе. Мой отец погиб в ГУЛАГе. Моя мать родилась в ГУЛАГе, а потом была узником совести в психушке.

– И тебя в ГУЛАГ. К стенке. Всех к стенке, – развоевался старичок, и к нему стали придвигаться такие же, с томами Ленина и Энгельса под мышкой, старые, злобные, как черти из глубокого омута.

– А я в девяносто первом был на баррикадах, – не отставал хлюпик. – И нас поганые коммуняки давили танками. Живых людей – танками. Но мы выстояли, потому что не хотели, чтобы вновь вернулись ГУЛАГи.

Старичок спорить не стал, а просто дал древком знамени интеллегенту по голове. Тот рухнул на колени, но гордо воскликнул:

– Демократия победит!

И получил еще разок по голове. На этот раз толстенным фолиантом – Ленин, полное собрание, том одиннадцатый.

Друзья с трудом выбрались с Пушкинской, чудом не ограбленные, не искалеченные, целые – уже счастье.

– Нам бы пулемет прикупить. Без него тут ходить опасно, – сказал Степан.

– Тут пулеметом не обойдешься.

– А мы не можем отсюда смыться?

– Нет. У меня контакт с «пианино» утерян. Придется несколько дней тут прокантоваться.

– Да тут бы несколько минут выжить…

Но им опять повезло.

– Квартиры сдаются. Кому комнаты? – орали старушки и дедки, выстроившиеся около Почтампа.

– На пару дней? – спросил Лаврушин, выбрав скромную старушку, вызывавшую наибольшее доверие.

– Деньги вперед, милок. Эпоха на дворе такая. Как яе… базар.

– Рынок, село ты без МТС, – ворчливо поправил ее дедок в майке с надписью «Коррозия металла – тяжелейший рок!»

– Договорились, – сказал Степан.

Они выменяли в ближайшем обменном пункте рубли. И остановили такси.

– Так, – широкоплечий промасленно‑пробензиненный шофер мрачно оглядел их. – Грабить будете?

– Да вы что? – смутился Лаврушин.

– Все так говорят, – поигрывая монтировкой задумчиво протянул шофер.

– Мы же интеллигентные люди.

– Во‑во, на прошлой неделе два доктора наук были. И туда же – грабить.

– Да с нами старушка.

– Во‑во, на позапрошлой неделе три старушки были. Кто ж мог подумать, что у них «наган».

– Не будем мы грабить.

– Ладно. Но деньги вперед.

Лаврушин дал деньги из долларовых запасов. Они сели в машину.

– И смотрите у меня, не шалите – шофер продемонстрировал обрез винтовки. – А не то сразу в брюхо пулю.

Машина ехала по московским улицам. Это было нечто! Даром, что поздний вечер – народу везде тьма. На Манежной был многолюдный митинг. На Лубянке – тоже митинг. На Сретенке шла стрельба. На Сухаревке милиционеры цинично били и обирали людей.

И везде был мусор‑мусор‑мусор. Будто все коммунальные службы получили задание не убирать город, а наоборот – завозить отходы со свалок. А еще везде были бомжи. Они валялись в огромных количествах – примерно столько бывало загорающих на городском пляже Сочи в разгар сезона. Пахло огромной помойкой.

– Трущобы какие‑то, – сказал Лаврушин.

– Пярястройка, – сказал старушка, сидящая рядом с шофером такси.

* * *

Постояльцам хозяйка отвела маленькую комнатенку. Там были железная, с шишечками кровать и скрипучая раскладушка. Белье чистое, квартира теплая, воздух свежий – что еще надо?

– Чай с вареньем идите пить, – позвала старушка.

В квартире, стянув с себя крестом перевязанный платок, она выглядела существом премилым, особенно когда разливала из серебряного чайника заварку и из «Мулинэкса» горячую воду. Мебель в комнате была старая и ветхая – платяной шкаф, с петлистыми спинками стулья, на которые для мягкости положены мягкие цветастые подушки. Абажур массивной бронзовой лампы бросал мягкий красный свет.

На столе стояли розетки, вазочка с вареньем, блюдо с яблочным пирогом и тарелочка с печеньем «Юбилейное».

– Пейте‑ешьте. Небось голодные, – приговаривала старушка.

– Есть немного, – кивнул Степан.

– Не знала, что гости будут, а то бы чего получше наготовила.

Говорила она с мягкими деревенскими интонациями, и вся была теплая, домашняя, под стать своему теплому и уютному дому.

– Откуда родом‑то? – спросила она.

– Из Ленинграда, – врать вошло у Лаврушина в привычку, поскольку без вранья нечего и браться путешествовать по измерениям. Вранье – это как скафандр. Чем лучше врешь, тем лучше защита от враждебной окружающей среды.

– Ох, – только и покачала жалостливо старушка головой, и по ее выражению на лице можно было понять, что ничего хорошего в Ленинграде не происходит.

– Одинокая я, – завела долгий разговор старушка. – Людей больше не для денег пускаю, а чтобы было с кем поговорить. Люблю общение. Еще когда в ГУЛАГе сидела, с людями общалась.

– И вы сидели в ГУЛАГе? – удивился Лаврушин.

– А то как же, – удивилась старуха. – У нас все сидели. Или сажали и охраняли. Времена такие были.

– Какие?

– А такие, что кроме ГУЛАГа ничего и не было.

– Угу.

– Интересные люди на постой останавливались. Только они у меня почему‑то долго не живут.

– Да? – больше из вежливости удивился Лаврушин. Он уже понял, что в этом мире, где все сидели в ГУЛАГе, долго не живут.

– Вот помню снимала одна комнату, – с грустью произнесла старушка. – Проститутка вальтовая.

– Валютная.

– Во‑во, валютная. Ну такая голубушка, такая лапочка. В Швецию уехала. И теперь пишет мне письма оттуда – не ндравятся они ей, шведы эти. Она, оказывается, истинная патриотка. Ясно?

– Куда яснее, – поддакивал Лаврушин.

– Так и пишет: «Баба Анюта, никто не может любить Россию лучше проститутки в изгнании».

– Сильно сказано.

– Потом жил еще один человек. Обходительный такой. Он ото всех скрывался. Он с товарищами золото КПСС заныкал. Так его КГБ из окна и выбросило.

– Ничего себе.

– Вор один беглый жил. Тоже обходительный. Вежливый. Но недолго ночевал. Ограбил какого‑то крестного отца на миллион долларов и убег.

– Бывает.

– Поэтесса жила. Гавнагардистка.

– Авангардситка?

– Во‑во… Вены зубочисткой, ласточка, вскрыла. Теперь на канатчиковой даче. Ох, умная была.

– Они умные.

– Рок‑певица была. В наркологической больнице теперь.

– Вот ведь как.

– И еще этот, киллер, был. Из благородных.

– Из дворян?

– Ну, не знаю. Он так и говорил – я благородный киллер. И каждый день на работу с ружом ходил.

– И где он?

– Застрелили, ироды. Жалко, – старушка вытерла платочком глаза от навернувшихся слез.

После ужина друзья начали военный совет в своей комнате.

– Что дальше‑то? – спросил Степан.

– Будем ждать, пока я не смогу в другой мир перескочить?

– Скачем из мира в мир, как вши тифозные. И ничего не нашли.

– Должно же быть решение этой шарады. Должны мы во всем разобраться. А разберемся – найдем выход из положения.

– Или вход в еще худшее положение.

– Как повезет, – кивнул Лаврушин. – А пока можно и Большого Японца поискать.

– В Москве?

– Чем черт не шутит. Он шатается по измерениям, как захочет.

– А сейчас?

– Спать.