– Раз уж теперь ты мой придворный ювелир, то изволь приняться за работу.

Наместник германского императора в Венгрии взирал на ювелира сверху вниз. Вообще-то, роста наместник был небольшого, но сейчас восседал на троне, украшенном шкурами, дабы подчеркнуть свое богатство и роскошь (и чтобы не так холодно было). Его светлые волосы поседели и спадали на плечи неаккуратными прядями, породистое лицо германского аристократа оплыло от сладкого венгерского вина и жирной пищи. А уж одежда! Для француза, прибывшего из Парижа, смешно было видеть такую простоту и отсутствие намека на моду. Но наместник был в Венгрии царь и бог, и Тавернье склонился в низком поклоне. Расцвел улыбкой и воскликнул:

– Почту за честь! Такое высокое доверие делает меня счастливым…

– Ох уж и сладкоречивы вы, французы, – буркнул наместник. – Потому вам никто никогда и не верит. Ступай.

И, отвернувшись от ювелира, он сосредоточился на делах более насущных: в южной провинции опять назревает бунт, а армии еще не плачено, и как-то быстро растворились деньги, выделенные на содержание лошадей…

Тавернье отвесил широкой спине наместника низкий поклон и все с той же улыбкой оборотился к придворному казначею. Ему пришлось сделать над собой значительное усилие, чтобы улыбка не пропала сразу, так не понравился ему местный казначей. Но француз умел владеть своими чувствами и лишь через несколько достойных секунд позволил себе принять выражение сосредоточенности и внимания, приличествующие важности полученного задания.

– Я к вашим услугам, господин казначей, – он опять поклонился. Не так низко как наместнику, само собой, но лестью отношения не испортить, а придворный казначей для придворного ювелира лицо первостатейной важности. Казначей лишь моргнул, на поклон не ответил, невежа, повернулся и пошел вперед, указывая путь. Тавернье шел следом, сохраняя на лице выражение сосредоточенности и важности предстоящей миссии. Но думал он о казначее и о том, что в этот раз ему не повезло. Вряд ли удастся наладить хоть какие-то отношения с этим человеком. Да что там отношения! Этим истуканом можно детей пугать. Такое впечатление, что произвела его на свет не земная женщина из плоти и крови, а вырос он из бледной плесени в углу какого-нибудь мрачного подвала, куда никогда не проникало солнце. Кожа казначея имела не розовый, а пепельный оттенок, бесцветные желтоватые волосы сосульками свисали вдоль неправдоподобно худого лица. Глаза водянистого цвета – то ли серые, то ли голубые – не разобрать. Вот как есть стылая водица в пруду. Тавернье поежился и плотнее завернулся в подбитый мехом плащ. Сыро тут и холодно. И куда же эта немощь бледная ведет его? Никак в подвал? Ох, спаси нас, дева Мария, страх какой! И сам замок-то не слишком красив и приятен для жизни, здесь нет солнца и света, никаких тебе смешливых и хорошеньких служанок, одни суровые воины да старухи какие-то шныряют… Но подвалы – это вообще ужас! Да и кто хранит казну в подвале? А если набег? Пожар? Надо будет как-нибудь потом осторожно намекнуть, что имело бы смысл устроить тайник неподалеку от спальни наместника, чтобы все было под рукой, так сказать.

А пока француз осторожно спускался по не слишком ровным ступеням, подобрав полы плаща и морщась от запаха сырости и еще чего-то мерзкого. Наверняка и темницы где-то тут неподалеку… Так и есть – из темного тоннеля потянуло нечистотами, и даже донесся стон. Тавернье приостановился было, но следовавший за ним солдат с факелом непочтительно ткнул француза кулаком в спину и просипел что-то на своем варварском наречии.

Вот и дверь. Казначей извлек из-под плаща тяжелый ключ и, передав факел солдату, принялся отпирать замок. Потом забрал у солдата факелы и тот отворил тяжеленную – дуб, окованный железом – дверь.

Казначей и Тавернье вошли внутрь, солдат передал им факел, а сам остался снаружи.

Через некоторое время Тавернье, в отчаянии, почти не наигранном, вздымал руки и оглашал тесное помещение стенаниями:

– Что вы хотите, чтобы я тут увидел? При свете факелов? В таком чаду? Я ведь ювелир, а не счетовод! Я должен не просто пересчитать камни, но определить их цвет, яркость, наличие примесей и особенности цвета… это же драгоценные камни, а не золото, которое можно отлить в любую форму и определить его чистоту путем несложных проб. Да, с золотом и серебром я смогу справиться здесь… хотя тут нечем дышать. Но камни! Это немыслимо!

Все это он повторил, стоя на одном колене перед троном наместника. Тот недовольно поджимал губы, но Тавернье упорно стоял на своем: чтобы выполнить доверенную ему работу, нужен дневной свет.

И вот через несколько дней уговоров, дипломатических подходов и униженных просьб все более-менее устроилось.

Каждое утро крайне недовольный казначей под охраной солдат направлялся в подвал, брал порцию камней и украшений и нес их – шествуя по гулким каменным коридорам в сопровождении топающего и гремящего мечами конвоя – в башню. Вообще-то, это была сторожевая башня, но все звали ее Башней Королевы.

Трудно было поверить, что такое возможно, но казначей стал относиться к заезжему ювелиру еще хуже, чем прежде, и порой Тавернье казалось, что он видит огонек ненависти в глазах цвета застывшей воды. «Наверное, этот урод спит там же, в подвале, прижавшись к холодным камням и обхватив руками сундуки с драгоценностями», – думал Тавернье.

В башне немилосердно дуло, но он готов был на что угодно, лишь бы не спускаться обратно в страшное, душное и сырое подземелье. Он делал вид, что не замечает холодности казначея, и каждый раз приветствовал его улыбкой и теплыми словами, словно они были лучшими друзьями. Вот и сегодня, когда бледный и, как всегда, одетый во все черное человек показался на пороге, француз заулыбался, потер руки и всем своим видом показал, что готов к работе.

– Я так благодарен вам, друг мой, что наместник и вы разрешили мне работать здесь! Потому что только так я смогу выполнить свои обязанности как подобает, и меня не будет мучить совесть за возможные ошибки! Свет и воздух – вот две вещи, незаменимые для любого из сынов Франции. Ну, тепло тоже, конечно, не помешало бы… ха-ха… – Он придвинул к столу полную горячих углей жаровню – от нее шло хоть какое-то тепло. – И еще хочу сказать, что с этой башни открывается чудесный вид… Очень красивые места. А Башней Королевы она, наверное, зовется в честь какой-нибудь влюбленной красавицы, которую запер здесь отец или ревнивый муж?

Он говорил все это, не слишком рассчитывая на ответ. Просто тянул время, заполняя тягостное молчание и ожидая, пока казначей поставит на стол ларец и уйдет. Но к его вящему удивлению, казначей разлепил бледные губы и сказал:

– Нет. Башня названа в честь жены одного из влашских господарей… Валахия тут неподалеку, наши соседи, так сказать. Это очень известная в наших краях личность. Его звали Владислав Дракула.

– Сын Дракона?

– О да, его отец был членом ордена Дракона и оба они мечтали видеть свою страну независимой от турок и жизни ради этого не жалели… но Влад был известен не только своей ненавистью к туркам, но и своей жестокостью. Его любимым наказанием было сажать людей на кол. Говорят, он был подвержен странным вспышкам гнева, которые могла сдержать только любимая жена, кроткая и набожная женщина, родом из наших мест. Влашские господари вели тогда почти непрерывные войны. Однажды, во время осады, королеве принесли известие, что муж ее убит, замок захвачен, и она вот-вот станет пленницей турок. Не желая позора, она бросилась вниз вот точно с такой же башни, да. И умерла, да…

Голос казначея наполнял помещение башни, и Тавернье казалось, что он умножается, отражаясь от стен. Жан-Батист Тавернье не был трусом. Имей он слабые нервы – остался бы дома, а не пустился бы странствовать, мечтая не только разбогатеть, но и повидать мир. И все же он был человеком склада авантюрного, но отнюдь не склонным к жестокости. И ему неприятно было слушать рассказ казначея, который все говорил и говорил, живописуя горе влашского господаря и его жестокость, которую некому стало сдерживать после смерти любимой жены, и некому было отмаливать его грехи.