Первым и самым благородным желанием Петрарки было восстановление свободной республики; но после изгнания и смерти его плебейского героя он обратил свои взоры от трибуна на императора римлян. Капитолий еще был запятнан кровью Риенци, когда Карл Четвертый перешел через Альпы, для того чтоб короноваться королем Италии и императором. Во время его проезда через Милан его посетил поэт-лауреат, которому он отплатил за лесть такой же лестью; он принял от поэта медаль с изображением Августа и, не улыбнувшись, обещал идти по стопам основателя римской монархии. Неправильное применение древних названий и принципов было для Петрарки источником надежд и разочарований; однако он не мог не заметить, что настали иные времена, что люди изменились и что не было ни малейшего сходства между первыми цезарями и тем богемским принцем, который был избран по милости духовенства номинальным главой германской аристократии. Вместо того чтоб возвратить Риму его величие и его провинции, этот принц обязался, по тайному договору с папой, удалиться из города в самый день своего коронования, а поэт-патриот преследовал его в этом позорном отступлении своими упреками.
После утраты всяких надежд на восстановление свободы и владычества Петрарка увлекся третьим, более скромным, желанием примирить пастыря с паствой и переселить римского епископа в его старинную и специально ему принадлежавшую епархию. С пылкостью юноши и с авторитетом старца Петрарка обращался со своими увещаниями к пяти царствовавшим один вслед за другим папам, и его красноречие всегда одушевлялось энтузиазмом искреннего убеждения и ничем не стеснявшейся свободой слова. Будучи сыном флорентийского гражданина, он всегда предпочитал страну, где родился, той стране, в которой воспитывался, и Италия была в его глазах царицей и садом всего мира. Несмотря на свои внутренние раздоры, Италия, бесспорно, стояла выше Франции по своим искусствам и по своей учености, по своему богатству и по своей образованности; но разница между двумя странами едва ли была так велика, чтоб давать Петрарке право называть варварскими безразлично все страны, лежащие на той стороне Альп. Авиньон — этот мистический Вавилон, эта помойная яма пороков и разврата — был предметом его ненависти и презрения; но он позабывал, что эти позорные пороки не были продуктами местной почвы и что, где бы ни жил папа, они будут составлять принадлежность могущества и пышности папского правительства. Он соглашался с тем, что преемник св. Петра был епископом всемирной церкви; но он присовокуплял, что апостол утвердил свой несокрушимый престол не на берегах Роны, а на берегах Тибра, и что все христианские города наслаждались личным присутствием своих епископов, только метрополия христианского мира оставалась одинокой и покинутой. Со времени перенесения папской резиденции в Авиньон священные здания Латерана и Ватикана, их алтари и их святые впали в бедность и пришли в упадок, и Петрарка нередко изображал Рим под видом неутешной матроны — точно будто можно приманить ветренного мужа описанием преклонного возраста и недугов его огорченной супруги. Но присутствие законного государя разогнало бы тучи, висевшие над семью холмами; вечная слава, благоденствие Рима и спокойствие Италии были бы наградой того папы, который осмелился бы решиться на такое благородное предприятие. Из пяти пап, к которым обращался Петрарка со своими увещаниями, первые трое — Иоанн Двадцать Второй, Бенедикт Двенадцатый и Климент Шестой — смотрели на оратора как на докучливого человека или забавлялись его смелыми выходками; но Урбан Пятый попытался совершить эту достопамятную перемену, а Григорий Одиннадцатый окончательно осуществил ее. Исполнение их замысла встретило очень важные и почти непреодолимые препятствия. Король Франции, заслуживший прозвище Мудрого, не хотел освободить пап от зависимости, на которую их обрекало пребывание внутри его владений; кардиналы, большей частью принадлежавшие к числу подданных этого короля, привыкли к языку, нравам и климату Авиньона, к своим великолепным дворцам, а главным образом — к бургундским винам. В их глазах итальянцы были чужеземцами или врагами, и они неохотно отплыли из Марселя, точно будто их продали в рабство или отправляли в ссылку к арабам. Урбан Пятый прожил три года в Ватикане в безопасности и почете; его святость охранялась двумя тысячами конных телохранителей, а король Кипрский, королева Неапольская и императоры восточный и западный благочестиво приветствовали восседавшего на кафедре св. Петра общего отца всех христиан. Но радость Петрарки и итальянцев скоро перешла в скорбь и в негодование. Урбана побудили возвратиться во Францию какие-то общественные или личные интересы, его собственное желание и, быть может, просьбы кардиналов, так что следующее избрание папы обошлось без тиранического патриотизма римлян. Тогда за них вступились небесные силы: святая пилигримка, шведская принцесса Бригитта не одобрила возвращения папы во Францию и предсказала смерть Урбана Пятого; св. Катерина Сиеннская, которая была супругой Христа и посланницей флорентийцев, поощряла Григория Одиннадцатого к переселению в Рим, и хотя сами папы умели с большим мастерством употреблять во зло человеческое легковерие, они, по-видимому, поверили этим женским бредням. Впрочем, для небесных внушений служили поддержкой и некоторые мирские соображения. Авиньонская резиденция подверглась неприятельскому нападению и насилиям: один герой, имевший под своим начальством тридцать тысяч грабителей, принудил Христова наместника и священную коллегию уплатить ему выкуп и отпустить ему грехи, а правило французских воинов щадить народ и обирать церковь было новой ересью самого опасного свойства. Между тем как эти насилия вытесняли папу из Авиньона, его настоятельно звали к себе римляне. Сенат и народ признавали его своим законным государем и клали к его стопам ключи от городских ворот, от мостов и от крепостей — по меньшей мере тех, которые находились в городском квартале, лежавшем на той стороне Тибра. Но это вероноподданническое приглашение сопровождалось заявлением, что римляне не могут долее выносить позора и общественных бедствий, причиняемых его отсутствием, и что его упорство заставит их воспользоваться их старинным правом избирать пап. Они обратились к жившему на горе Кассино аббату с вопросом, примет ли он от духовенства и от народа тройную корону, на что почтенный аббат отвечал: “Я римский гражданин и мой первый долг — исполнять волю моего отечества.”
Если на всякую преждевременную смерть смотреть с точки зрения суеверов и если оценивать каждое задуманное предприятие по его последствиям, то пришлось бы заключить, что Небеса были недовольны такой переменой, которая с виду была и разумна, и уместна. Григорий Одиннадцатый прожил после своего возвращения в Ватикан не более четырнадцати месяцев, а вслед за его смертью возник на Западе великий раскол, раздиравший латинскую церковь в течение более сорока лет. Священная коллегия состояла в то время из двадцати двух кардиналов — из тех шести, которые остались в Авиньоне, из одиннадцати французов, одного испанца и четырех итальянцев, вступивших в конклав с соблюдением обычных формальностей. В ту пору еще не было установлено то правило, что только из среды кардиналов можно выбирать папу, и конклав единогласно выбрал неапольского подданного, состоявшего архиепископом в Бари и славившегося своим религиозным рвением и ученостью; новый папа вступил на престол св. Петра под именем Урбана Шестого, а члены конклава утверждали в своем окружном послании, что это избрание совершилось свободно и правильно и что их выбор был, по обыкновению, внушен Святым Духом. Обряды поклонения новому папе, его возведения на престол и коронования были совершены по установленному порядку; его светской власти подчинились Рим и Авиньон, а его церковное верховенство было признано всем латинским миром. В течение нескольких недель кардиналы окружали своего нового повелителя с самыми искренними выражениями любви и преданности, пока летняя жара не доставила им благовидного предлога для выезда из Рима. Но лишь только они собрались в Ананьи и в Фунди, где были вполне уверены в своей личной безопасности, они сбросили с себя маску, сознались в своем притворстве и лицемерии, отлучили римского вероотступника и антихриста от церкви, выбрали в папы Роберта Женевского под именем Климента Седьмого и объявили всем народам, что этот папа — настоящий и законный наместник Христа. Они утверждали, что их первый выбор был недобровольный и незаконный, так как был им внушен страхом смерти и угрозами римлян, а основательность этих жалоб сама по себе весьма правдоподобна и, сверх того, подтверждается некоторыми фактами. Выбор папы зависел от двенадцати французских кардиналов, располагавших в конклаве более двух третей голосов, и как бы ни была сильна их взаимная зависть, едва ли можно допустить, чтоб они пожертвовали своими правами и своими интересами в пользу иностранца, который никогда не согласился бы перенести свою резиденцию в их отечество. В разнохарактерных и нередко противоречивых рассказах современников можно найти более или менее ясные указания на насилия со стороны римского населения; но самоуправство отвыкших от повиновения римлян было вызвано сознанием их прав и опасением, что папа снова переселится в Авиньон. Тридцать тысяч вооруженных мятежников окружили конклав и своим шумом навели страх на кардиналов; с колоколен Капитолия и храма св. Петра они ударили в набат и оглашали воздух криками: “Смерть или итальянского папу!”; двенадцать знаменных дворян или начальников городских кварталов повторили ту же угрозу в форме спасительного совета; были сделаны некоторые приготовления, чтоб сжечь упорствовавших кардиналов, и если бы эти кардиналы выбрали в папы какого-нибудь подданного заальпийских монархов, то они, по всему вероятию, не вышли бы живыми из Ватикана. Тот же внешний гнет принудил их скрывать их внутренние убеждения от римлян и от всего мира; гордость и жестокосердие Урбана грозили им еще более страшной опасностью: они скоро убедились, что выбрали в папы тирана, способного прогуливаться по саду и читать требник, в то время как до его слуха долетали из ближней комнаты стоны шести кардиналов, которых подвергали пытке. Его непоколебимое религиозное рвение, громко порицавшее их роскошь и пороки, принудило бы их не отлучаться из Рима и исполнять их обязанности, а если бы он не отложил своего намерения назначить в священную коллегию новых членов, французские кардиналы оказались бы в меньшинстве и были бы совершенно бессильны.
