Приказания такого повелителя, который никогда не милует, редко остаются без исполнения. Указанная султаном азоматонская местность покрылась 26-го марта массами турецких ремесленников, а материалы для постройки были торопливо доставлены морем и сухим путем из Европы и из Азии. Известь обжигалась в Катафригии; деревья рубились в лесах Гераклеи и Никомедии, а камень добывался из анатолийских каменоломен. Каждый из тысячи каменщиков имел при себе двух работников, и каждый из них был обязан ежедневно исполнять строительную работу в размерах двух локтей. Крепость была построена в форме треугольника; каждый угол был прикрыт укрепленной башней; один из углов стоял на склоне холма, а два остальных стояли вдоль морского берега; для стен была назначена толщина в двадцать два фута, а для башен — в тридцать футов, и все здание было покрыто прочной свинцовой крышей. Мехмед с неутомимым рвением лично торопил и направлял усилия рабочих; каждый из его троих визирей просил, чтоб ему была предоставлена честь довести до конца постройку своей башни; кади соперничали своим рвением с янычарами; самые низкие работы облагораживались убеждением, что они совершались из желания служить Богу и султану, а рвение рабочих усиливал надзор деспота, улыбка которого сулила счастье, а грозный взгляд предвещал гибель. Греческий император с ужасом взирал на успешный ход работ, которому не мог воспрепятствовать; он тщетно пытался смягчить лестью и подарками непримиримого врага, который старался отыскать или создать хотя бы самый ничтожный повод для разрыва. Такие поводы отыскиваются всегда и очень скоро. Нечестивые и хищные мусульмане без всяких колебаний употребляли на постройку крепости развалины великолепных церквей и даже посвященные архангелу Михаилу мраморные колонны, а воспротивившиеся захвату этих материалов христиане получили из их рук венцы мучеников. Константин просил у турок стражи для охраны принадлежавших его подданным полей и жатвы; стража была дана, но главная из данных ей инструкций заключалась в том, что она должна пускать на пастбища мулов и лошадей из турецкого лагеря и должна защищать своих соотечественников в случае, если бы их стали обижать туземцы. Свита одного оттоманского вождя пустила своих лошадей на ночь в поле, покрытое созревшим зерновым хлебом; греков раздражили понесенные убытки и нанесенное им оскорбление, и несколько человек было с обеих сторон убито в шумной свалке. Мехмед с удовольствием выслушал принесенные ему жалобы и отправил отряд с приказанием стереть с лица земли преступное селение; виновные спаслись бегством, но сорок невинных и ничего не подозревавших жнецов были умерщвлены турецкими солдатами. До этого оскорбления в Константинополь свободно входили турки, которых привлекали туда торговые дела и любопытство; при первой тревоге городские ворота были заперты; но император, все еще заботившийся о сохранении мира, отпустил на третий день своих турецких пленников и в своем последнем послании к султану выразил твердую решимость христианина и воина: “Так как ни клятвы, ни договоры, ни изъявления покорности не могут служить обеспечением для мира, то продолжайте вашу нечестивую войну. Я возлагаю мои упования только на Бога; если Ему угодно будет смягчить ваше сердце, я буду радоваться такой счастливой перемене; если же Он отдаст город в ваши руки, я безропотно покорюсь Его святой воле. Но пока Судья земных царей не разрешит нашего спора, я обязан жить и умереть, защищая мой народ”. В ответе султана сказывалась его твердая решимость не вступать ни в какое мирное соглашение; постройка его укреплений была окончена, и он поставил там перед своим отъездом в Адрианополь бдительного агу с четырьмястами янычарами для собирания пошлин с кораблей какой бы то ни было нации, которые будут проходить под выстрелами турецких пушек. Один венецианский корабль, отказавшийся подчиниться требованиям новых повелителей Босфора, был потоплен первым пущенным в него пушечным ядром. Хозяин корабля спасся на шлюпке вместе с тридцатью матросами; но их отправили в Порту закованными в цепи; начальник был посажен на кол; его подчиненные были обезглавлены, и историк Дукавидел в Демотике, как их трупы были отданы на съедение диким зверям. Осада Константинополя была отложена до следующей весны; но оттоманская армия вступила в Морею с целью отвлечь военные силы Константиновых братьев. В ту бедственную эпоху у одного из этих принцев — у деспота Фомы родился, на радость ему или на горе, сын, который, по словам погрузившегося в скорбь Франца, был “последним наследником последней искры римского могущества.”

И греки и турки провели зиму в постоянных тревогах и заботах; первым не давали покоя их опасения, а вторым — их надежды; первые были заняты приготовлениями к обороне, вторые — приготовлениями к нападению; двум императорам предстояло проиграть или выиграть более всех других, и потому каждый из них был глубже всех проникнут тем чувством, которое овладело его подданными. В Мехмете это чувство усиливалось от его молодости и от пылкости его темперамента; он развлекался в часы досуга постройкой в Адрианополе необыкновенно высокого дворца, которому было дано название Jehan Numa (всемирной сторожевой башни); но его серьезные помыслы были неизменно сосредоточены на намерении завладеть столицей цезарей. Он встал ночью с постели перед вторичным бдением и приказал немедленно позвать первого визиря; прибытие посланца, позднее ночное время и близкое знакомство с характером монарха — все это встревожило преступную совесть Калиля паши, который когда-то пользовался доверием Мурада и присоветовал вновь призвать этого султана на престол. При восшествии на престол Мурадова сына визирь был утвержден в своем звании и, по-видимому, пользовался милостивым расположением монарха; но этот опытный государственный человек ясно сознавал, что он ходил по тонкому и скользкому льду, который мог проломиться под его ногами и низвергнуть его в пропасть. За его расположение к христианам, которое, быть может, не считалось за преступление в предшествовавшее царствование, его заклеймили прозвищем Габур Ортахи — молочного брата неверующих, а его корыстолюбие вовлекло его в изменнические тайные сношения с неприятелем, которые были открыты и наказаны после окончания войны. Получив султанское приказание, он обнял жену и детей в страхе, что никогда более не увидит их, наполнил сосуд золотыми монетами, торопливо отправился во дворец, пал ниц перед султаном и по восточному обыкновению поднес ему сосуд с золотом как слабое доказательство своей покорности и признательности. “Я намерен, — сказал ему Мехмед, — не брать назад мои подарки, а осыпать тебя новыми благодеяниями. Я, в свою очередь, прошу от тебя гораздо более ценного и более важного подарка — Константинополя”. Лишь только визирь пришел в себя от такого неожиданного требования, он отвечал: “Тот же самый Бог, который уже дал тебе столь значительную часть Римской империи, не откажет тебе в остальной ее части и в ее столице. Его Провидение и твое могущество служат ручательством за успех, а я сам и все твои верные рабы принесем в жертву нашу жизнь и наше состояние”. — “Лала (наставник), — продолжал султан, — посмотри на мою подушку! в течение всей ночи я от волнения перевертывал ее с одной стороны на другую; я то вставал с постели, то опять ложился спать, но сон не смыкал моих утомленных глаз. Остерегайся римского золота и серебра; в военном деле мы превосходим римлян и скоро сделаемся хозяевами Константинополя с помощью Бога и молитв пророка”. Чтоб узнать, как были настроены умы солдат, он нередко один бродил переодетым по улицам, а узнать султана, когда он желал быть незамеченным, было бы очень опасно. Он проводил свое время в том, что чертил план неприятельской столицы и обсуждал со своими генералами и инженерами, где лучше поставить батареи, с какой стороны удобнее идти на приступ городских стен, где следует взрывать мины, к какому месту следует приставлять штурмовые лестницы, а дневные военные упражнения повторяли и объясняли то, что было задумано ночью.

Между всеми орудиями разрушения он с особым тщанием изучал то страшное открытие, которое было сделано незадолго перед тем латинами, и его артиллерия была доведена до небывалого совершенства. Один литейщик — родом датчанин или венгр, — которому приходилось умирать с голоду в греческой службе, перешел к мусульманам и получил от турецкого султана щедрое вознаграждение за свои труды. Мехмед был удовлетворен ответом на первый вопрос, который он поспешил задать этому искуснику. “Можно ли отлить пушку для метания таких больших ядер или камней, которые могут разрушить константинопольские стены?” — “Мне хорошо известна крепость этих стен”, — отвечал литейщик, — “но будь они еще крепче вавилонских, я все-таки мог бы противопоставить им машину, способную их разрушить; поставить эту машину и управлять ею будет делом ваших инженеров”. На основании этого ответа в Адрианополе была устроена плавильня, был заготовлен нужный металл, и по прошествии трех месяцев Урбан отлил медную пушку громадной и почти невероятной величины: ее отверстие имело, как утверждают, двенадцать пядей в диаметре и она метала камни весом более чем в шестьсот фунтов. Для первого опыта было выбрано порожнее место перед новым дворцом; но в предупреждение пагубных последствий, которые могли произойти от внезапного испуга, жители были извещены прокламацией, что на другой день будет произведен выстрел из пушки. Взрыв чувствовался или был слышен в окружности ста стадий; ядро было выброшено на расстояние более одной мили, а в том месте, где оно упало, оно врезалось в землю на глубину одной шестифутовой сажени. Для перевозки этой разрушительной машины была устроена из прицепленных одна к другой тридцати фур платформа, в которую впрягались шестьдесят волов; с обеих сторон было поставлено по двести человек, для того чтоб поддерживать равновесие и не дозволять тяжелой машине наклоняться на бок; двести пятьдесят рабочих шли впереди, для того чтоб уравнивать дорогу и исправлять мосты, и около двух месяцев было употреблено на ее переезд в сто пятьдесят миль. Один остроумный философ осмеивал по этому поводу легковерие греков и очень основательно заметил, что не следует полагаться на побежденных, которые обыкновенно склонны к преувеличениям. Он рассчитывает, что даже для ядра в двести фунтов потребовался бы заряд в сто пятьдесят фунтов пороха и что взрыв был бы слаб и недействителен, так как даже пятнадцатая часть всей этой массы пороха не могла бы воспламениться в один и тот же момент. Я не сведущ в том, что касается орудий разрушения, и потому ограничусь замечанием, что усовершенствованная новейшая артиллерия предпочитает число пушек их тяжести и быстроту стрельбы грохоту или даже результатам одного выстрела. Однако я не осмеливаюсь отвергать положительное и единогласное свидетельство современных писателей и не нахожу ничего неправдоподобного в том, что непросвещенные и честолюбивые усилия первых литейщиков зашли далее того, чего можно было благоразумно желать. Турецкая пушка, еще более громадная, чем та, которая была вылита для Мехмеда, до сих пор охраняет вход в Дарданеллы, и хотя ее употребление неудобно, однако недавний опыт доказал, что ее действием отнюдь нельзя пренебрегать. Из нее однажды был пущен камень весом в тысячу сто фунтов при помощи заряда из трехсот тридцати фунтов пороха; на расстоянии шестисот ярдов камень разделился на три обломка, перелетел через канал, вспенил поверхность водного пространства и, отскочив в сторону, ударился в противолежащую гору.