Те же армии, которые угрожали Европе, могли освободить Азию и прогнать тюрок от берегов Босфора и Геллеспонта. Плодородные страны между Никеей и Антиохией были незадолго перед тем отняты у римских императоров, и эти императоры еще не отказывались от своих старинных прав на обладание Сирией и Египтом. В своем энтузиазме Алексей увлекся искренней или притворной надеждой, что он сам пойдет во главе своих новых союзников ниспровергать восточные троны, но более спокойные внушения здравого смысла и его личного темперамента отклонили его от опасного намерения вверить свою особу неизвестным и необузданным варварам. Его благоразумие или его высокомерие удовольствовалось тем, что французские принцы дали ему клятвенное обещание оказывать ему уважение и покорность и положительно обещали или уступить ему свои азиатские завоевания, или владеть ими в качестве покорных и преданных вассалов Римской империи. Их гордость сначала возмущалась такой добровольной зависимостью от иноземного властителя, но они мало-помалу поддались коварным приманкам щедрости и лести, а первые из попавшихся на эту ловушку красноречиво и с успехом склоняли других к участию в их позоре. Гордость Гуго Вермандуа не устояла против тех почестей, которыми он был окружен во время своего пребывания в плену, а пример брата французского короля склонил и других к покорности. В душе Готфрида Булонского все человеческие соображения должны были иметь одну цель - славу Божью и успех Крестового похода. Он с твердостью отвергал соблазнительные предложения Боэмунда и Раймунда, настоятельно уговаривавших его завладеть Константинополем. Алексей ценил его добродетели, основательно называл его поборником империи и наградил его за покорность названием сына и совершением установленного на этот случай обряда. Ненавистный Боэмунд был принят как верный и старинный союзник, и если император напомнил ему о прежней неприязни, то для того только, чтобы похвалить его за мужество, выказанное на равнинах близ Дураццо и Лариссы и за приобретенную там славу. Сыну Гвискара отвели роскошное помещение, в котором его окружили царскою пышностью; однажды, когда он проходил по дворцовой галерее, была оставлена незатворенной дверь, представившая его взорам комнату, которая была завалена до потолка разбросанными в кажущемся беспорядке грудами золота и серебра, шелковыми тканями и драгоценными каменьями, изящными и дорогими предметами роскоши. “Какие завоевания, - воскликнул честолюбивый бедняк, - могут считаться невозможными при обладании такими сокровищами!” “Эти сокровища принадлежат вам, - возразил сопровождавший его грек, заметив, что происходило в его душе, и Боэмунд, после некоторых колебаний, согласился принять этот великолепный подарок. Нормандец был польщен обещанием независимого княжества и Алексей скорее отклонил, чем отверг его смелую просьбу о возведении его в звание высшего придворного служителя или восточного главнокомандующего. Оба Роберта, которые были сыновьями завоевателя Англии и родственниками трех королей, в свою очередь преклонялись перед византийским троном. Одно частное письмо Стефана Шартрского свидетельствует о его уважении к императору, этому лучшему и самому щедрому из всех людей; он дошел до убеждения, что был фаворитом императора, который обещал воспитать и пристроить его младшего сына. В своей южной провинции граф Сен-Жиля и Тулузы с трудом признавал верховенство короля Франции, в котором видел чужеземца, говорившего на иностранном языке. Став во главе ста тысяч человек, он объявил, что считает себя воином и слугой одного Христа и что греческий монарх может довольствоваться заключением союзного и дружеского договора на равных правах. Его упорство возвысило стоимость и цену его покорности, а по словам Анны, он блестел между варварами, как солнце между небесными звездами. О своем отвращении к шумливым и дерзким франкам и о своем недоверии к замыслам Боэмунда, император сообщил своему верному Раймунду, и этот престарелый политик мог ясно заметить, что как бы Алексей ни был фальшив в изъявлениях своей дружбы, он был искренен в своем недоброжелательстве. Дух рыцарства смирился после всех других в лице Танкреда, и, конечно, никто не мог считать за унижение подражание примеру этого безупречного рыцаря. Он с пренебрежением отвергнул золото и лесть греческого монарха, проучил в его присутствии одного дерзкого патриция, укрылся в Азию в одежде простого солдата и со вздохом подчинился авторитету Боэмунда и интересам их общего предприятия. Самой основательной и очевидной причиной их уступчивости была невозможность перебраться через пролив и приступить к исполнению своего обета без дозволения Алексея и без его кораблей; но они втайне ласкали себя надеждой, что лишь только ступят на азиатский континент, их меч загладит их позор и уничтожит обоюдные обязательства, которые, вероятно, не были бы в точности исполнены и со стороны императора. Церемония, которой сопровождалось их вступление в вассальную зависимость, была приятна для народа, уже давно привыкшего смотреть на выставку тщеславия как на доказательство могущества. На своем высоком троне император восседал безмолвно и неподвижно; латинские принцы преклонились перед ним и подчинились необходимости поцеловать его ногу или колени, а их собственные историки постыдились сознаться в этом унижении, но не были в состоянии его опровергнуть.
Личные или общие интересы заставили герцогов и графов сдерживать их ропот; но один французский барон (это был, как полагают, Роберт Парижский) осмелился сесть на трон рядом с Алексеем. На благоразумный упрек Балдуина, он возразил на своем варварском диалекте: “Кто этот неуч, который сидит в то время, как столько храбрых вождей окружают его стоя?” Император не прервал своего молчания, скрыл свое негодование и спросил у своего переводчика, что значат эти слова, хотя и угадывал их смысл по жестам и по тону Роберта. Перед уходом пилигримов он пожелал знать имя и общественное положение дерзкого барона. “Я француз, - отвечал Роберт, - и принадлежу к самому чистому и самому старинному дворянству моей родины. Я знаю только то, что в соседстве со мной есть церковь, в которой сходятся все желающие доказать свое мужество в единоборстве. В ожидании противника они возносят свои молитвы к Богу и к его святым. Я часто бывал в этой церкви, но ни разу не встретил там противника, который осмелился бы принять мой вызов”. Отпуская этого храбреца, Алексей дал ему несколько благоразумных советов касательно того, как он должен себя вести в войне с тюрками, а историки с удовольствием приводят этот живописный образчик нравов того времени и той страны.
Завоевание Азии было предпринято и совершено Александром с тридцатью пятью тысячами македонян и греков, а главную надежду он возлагал на силу и дисциплину своей пехотной фаланги. Главные силы крестоносцев заключались в кавалерии, и когда им сделан был смотр на равнинах Вифинии, число рыцарей и их конных прислужников доходило до ста тысяч человек, вполне вооруженных для боя в шлемах и в кольчугах. Эти воины стоили того, чтобы их число было определено с точностью и достоверностью, и нет ничего невероятного в том, что цвет европейского рыцарства действительно выставил в первом порыве рвения такую многочисленную тяжелую конницу. Часть пехоты, вероятно, назначалась для службы разведчиков, саперов и стрелков, но в этом разношерстном сборище не было никакого порядка и, чтобы определить его численный состав, нам приходится ссылаться не на положительные указания, а на мнение или на фантазию состоявшего при графе Балдуине капеллана, который определяет число способных носить оружие пилигримов в шестьсот тысяч человек, не включая сюда следовавших за лагерем латинов священников и монахов, женщин и детей. Читателю эта цифра покажется невероятной, но прежде, чем он придет в себя от удивления, я присовокуплю на основании того же авторитета, что если бы все принявшие крест исполнили данный обет, шесть миллионов людей перекочевали бы из Европы в Азию. Так как я сам не в состоянии доказать неверность этих цифровых данных, то охотно прибегаю к помощи более благоразумного и более осмотрительного писателя, который после того же смотра всей кавалерии обвиняет шартрского священника в легковерии и даже сомневается, чтобы цизальпийские страны (они были цизальпийскими для француза) были достаточно многолюдны для выселения таких несметных сборищ. Еще более осмотрительный историк не должен позабывать, что огромному числу этих благочестивых добровольцев не пришлось побывать ни в Константинополе, ни в Никее. Влияние энтузиазма прихотливо и непрочно; многие из крестоносцев были задержаны дома благоразумием или трусостью, бедностью или физической слабостью; многие из них возвратились назад, убоявшись препятствий, которые казались тем более непреодолимыми, что эти невежественные фанатики вовсе их не предвидели. Дикие страны Венгрии и Болгарии убелились их костями; их авангард был искрошен турецким султаном, а число людей, погибших в первую экспедицию от меча, от климата или от изнеможения, уже было определено в триста тысяч. Тем не менее мириады тех, которые остались в живых и стремились к цели своего святого предприятия, были предметом удивления и для самих себя, и для греков. Обильная энергия языка, на котором выражается принцесса Анна, будто не удовлетворяет ее; тучи саранчи, массы листьев и цветов, песок со дна морского и звезды небесные не вполне выражают то, что она видела и слышала, и дочь Алексея восклицает, что Европа, оторвавшись от своего фундамента, опрокинулась на Азию. Такие же сомнения существуют насчет численного состава армий Дария и Ксеркса, но я готов верить, что внутри одного лагеря никогда еще не было собрано более многочисленной армии, чем та, которая принимала участие в первом военном предприятии латинских принцев, - в осаде Никеи. Нам уже известны их молитвы, личные особенности и военные силы. Большая часть их войск состояла из французских уроженцев; Нидерланды, берега Рейна и Апулия прислали им сильные подкрепления; несколько отрядов искателей приключений были набраны в Испании, в Ломбардии и в Англии, а из далеких болот и гор Ирландии или Шотландии пришло несколько полуодетых и диких фанатиков, свирепых у себя дома, но негодных для внешней войны. Если бы суеверие не противилось той святотатственной осмотрительности, которая могла лишить самых бедных или самых немощных христиан заслуги пилигримства, то бесполезное сборище людей, истреблявших съестные припасы, но не способных добывать их, могло бы дожидаться во владениях греческого императора той минуты, когда их товарищи проложат и сделают безопасным путь Господен. Небольшим остаткам переправившихся через Босфор пилигримов было дозволено посетить гроб Господен. Привыкши к северному климату, они не были в состоянии выносить жгучих лучей сирийского солнца и легко заражались от зловредных испарений. Они с неосмотрительной расточительностью истребляли свои запасы воды и съестных припасов; их многочисленность истощила внутренние средства страны, море было далеко, греки относились к ним недружелюбно, а христиане всех сект старались избавиться от жадного и жестокосердного хищничества своих единоверцев. Голод иногда доводил их до того, что они жарили и пожирали мясо захваченных ими детей или юношей. Название и репутация людоедов усилили отвращение, которое европейские язычники внушали тюркам и сарацинам; шпионам, пробравшимся в кухню Боэмунда, показали несколько человеческих тел, жарившихся на вертеле, а хитрый норманн поддерживал этот слух, усиливавший в неверующих и отвращение и ужас.
