Достоинство и эффект копии зависит от ее сходства с оригиналом; но первобытным христианам не были знакомы подлинные черты лица Сына Божия, его матери и его апостолов; статуя, находившаяся в Палестине, в городе Панеаде, хотя и считалась за изображение Христа, но, по всей вероятности, была статуей какого-нибудь светского спасителя, а гностики и их нечестивые памятники подвергались осуждению, так что фантазия христианских артистов могла руководствоваться только тайным подражанием какому-нибудь языческому образцу. При таком затруднительном положении одна смелая и ловкая выдумка одним разом удостоверила и сходство изображения, и безупречность воздаваемого ему поклонения. Новая надстройка из вымыслов была возведена на популярном фундаменте той сирийской легенды о переписке Христа с Авгарем, которая пользовалась такой известностью во времена Евсевия и от которой так неохотно отказались ее новейшие защитники. Епископ Кесарийский упоминает о послании Авгаря к Иисусу Христу, но, к крайнему удивлению, умалчивает об изображении Христа — о том верном отпечатке его лица на плате, которым он наградил веру царственного иноземца, обратившегося за помощью к его дару исцелять больных и предложившего ему укрыться от злобы иудеев в укрепленном городе Эдессе. Чтобы объяснить, почему об этом ничего не знала первобытная церковь, рассказывают, что изображение долго хранилось в углублении стены, откуда после пятисотлетнего забвения было вынуто каким-то благоразумным епископом и выставлено в благоприятную минуту перед благочестивыми людьми того времени. Его первым и самым знаменитым подвигом было освобождение города от войск Хосрова Ануширвана, и его скоро стали чтить как залог Божеского обещания, что Эдесса никогда не попадет в руки иноземного врага. Однако текст Прокопия приписывает двоекратное избавление Эдессы богатству и мужеству ее граждан, купивших отступление персидского монарха и отразивших его приступы. Этот светский писатель не знал, что на страницах церковного писателя Евагрия ему приписывается свидетельство в пользу того факта, что этот палладиум был выставлен на городском валу и что вода, которой был обрызган святой лик, вместо того, чтобы гасить пламя, которое метали осажденные, придавала ему новую силу. После этой важной услуги Эдесскую икону хранили с уважением и с признательностью, и хотя армяне отвергали эту легенду, зато более легковерные греки боготворили изображение, которое было не произведением какого-то смертного, а непосредственным творением божественного оригинала. Тон следующего византийского гимна и выраженные в нем идеи объяснят нам, насколько поклонение иконам удалялось от самого грубого идолопоклонства: “Разве мы можем смотреть нашими смертными глазами на такое изображение, небесный блеск которого не осмеливаются созерцать небесные рати? Тот, кто пребывает на небесах, почтил нас сегодня своим посещением через посредство этой уважаемой иконы; тот, кто восседает выше херувимов, является нам сегодня в этом изображении, которое Отец начертал своей чистой рукой, которое он произвел неисповедимым образом и которое мы свято чтим, преклоняясь перед ним со страхом и любовью”. В конце шестого столетия эти иконы, сделанные без помощи рук (на греческом языке это выражается одним словом), распространились по лагерям и городам Восточной империи; они были предметами религиозного поклонения и орудиями чудес, а в минуту опасности или внутреннего смятения их свято чтимое присутствие было способно вдохновлять римские легионы надеждой, воспламенять их мужество или сдерживать их ярость. Большая часть этих изображений, срисованных человеческими руками, могла претендовать только на второстепенное сходство и не имела прав, равных с оригиналом; но некоторые из них были более высокого происхождения, так как были продуктом непосредственного соприкосновения с подлинником и потому были одарены чудотворной и плодотворной силой. Самые честолюбивые между ними заявляли притязание не на происхождение от эфесского изображения, а на братское с ним родство; такова римская, или испанская, или иерусалимская так называемая вероника, состоящая из платка, которым Христос утер лицо в то время, как находился в агонии и был покрыт кровавым потом, и который он вручил одной святой женщине. Это послужило прецедентом для появления таких же платков Девы Марии, святых и мучеников. В Диосполийской церкви, в Палестине, черты матери Божией глубоко отпечатлелись на мраморной колонне; церкви восточные и западные были украшены произведениями кисти св.Луки и этого евангелиста, как кажется, бывшего по своей профессии доктором, заставили заниматься живописью, которая была в глазах первобытных христиан занятием нечестивым и ненавистным. Юпитер Олимпийский, созданный музой Гомера и резцом Фидия, мог внушить философу минутное благочестие; но эти католические иконы были бесцветными и жалкими произведениями монашествующих художников и свидетельствовали о совершенном упадке вкуса и дарований.
Поклонение иконам вкралось в церковь с незаметной постепенностью, и всякий новый шаг на этом пути был приятен людям суеверным, так как доставлял им новый источник утешений, в котором не было ничего греховного. Но в начале восьмого столетия, в то время, как это злоупотребление достигло полного развития, некоторые из самых богобоязненных греков были встревожены опасением, что под маской христианства они восстановили религию своих предков; они не могли без скорби и раздражения слышать название идолопоклонников, которое им беспрестанно давали иудеи и мусульмане, почерпнувшие в Моисеевом законе и в Коране непреодолимую ненависть к сделанным рукой ваятеля иконам и к какому бы то ни было поклонению этим изображениям. Рабство, в котором находились иудеи, смиряло их религиозное рвение и ослабляло их авторитет, но нападки владычествовавших в Дамаске и угрожавших Константинополю мусульман приобретали особую силу вследствие того, что опирались и на истину, и на военное могущество. Города Сирии, Палестины и Египта были снабжены, взамен укреплений, иконами Христа, его матери и его святых, и каждый из этих городов питал надежду или полагался на обещание, что он будет защищен от неприятеля сверхъестественным способом. В течение тех десяти лет, когда арабы быстро расширяли свои завоевания, они овладели и этими городами, и этими иконами и были того мнения, что Бог ратных сил произнес окончательное решение насчет того, следует ли поклоняться этим бессловесным и бездушным идолам или следует презирать их. В течение некоторого времени Эдесса отражала приступы персов; но этот избранный город, эта невеста Христова была вовлечена в общую гибель, и ее священный плат перешел в руки неверующих и увеличил число их трофеев. После трехсотлетнего пленения этот Палладиум был уступлен благочестивому константинопольскому правительству, которое заплатило за него двенадцать тысяч фунтов серебра, возвратило свободу двумстам мусульманам и обязалось на вечные времена не предпринимать неприязненных действий против территории Эдессы. В этот период общественных бедствий и душевных тревог монахи изощряли свое красноречие для защиты икон и пытались доказать, что своими грехами и еретическими заблуждениями жители Востока лишили себя права на благосклонность этих драгоценных символов и уничтожили их чудотворную силу. Но они встретили препятствие в ропоте многих или добродушных, или здравомыслящих христиан, ссылавшихся на тексты Священного Писания, на факты и на пример первых последователей христианства и втайне желавших церковной реформы. Так как поклонение иконам никогда не было установлено никаким общим или положительным законом, то его распространение в Восточной империи или замедлялось, или ускорялось под влиянием людей, нравов, степени умственного развития в этой или другой местности и личного характера епископов. Блестящая выставка благочестия очень нравилась легкомысленному столичному населению и изобретательному уму византийского духовенства, между тем как грубым жителям азиатских провинций было вовсе не знакомо это нововведение в церковной пышности. Многие из многолюдных конгрегаций гностиков и ариан сохранили и после своего обращения в православие тот безыскусственный культ, которого они держались до своего отделения от господствовавшей церкви, а самые воинственные из римских подданных, армяне, еще не успели и в двенадцатом столетии примириться с видом икон. От такого различия мнений возникали предубеждения и личная неприязнь, которые не имели большого значения для жителей анатолийских или фракийских деревень, но нередко играли важную роль в судьбе воина, прелата или евнуха, достигшего высших церковных и государственных должностей.
