3. Таковы были неустановившиеся верования докетов. Более удовлетворительная, хотя и более сложная, гипотеза была придумана азиатом Керинфом, осмелившимся противоречить последнему из апостолов. Живя на границе между миром иудейским и миром языческим, он попытался примирить гностиков с евионитами тем, что признал в одном и том же Мессии сверхъестественное соединение человека с Богом, и это мистическое учение было усвоено с разными причудливыми усовершенствованиями еретиками египетской школы Карпократом, Василидом и Валентином. В их глазах Иисус Назаретский был простой смертный и законный сын Иосифа и Марии; но он был лучший и мудрейший из всех людей и был избран достойным орудием для водворения на земле поклонения истинному и верховному Божеству. В то время как он крестился в Иордане, первый из эонов, сын самого Бога, Христос, низошел на Иисуса в форме голубя для того, чтобы жить в его душе и руководить его действиями в течение всего времени, назначенного для исполнения его миссии. Когда Мессия был предан в руки иудеев, Христос — существо бессмертное и чуждое всяких страданий,— покинул свою земную обитель в pleroma, или в мире духов, и оставил Иисуса в одиночестве страдать, скорбить и умирать. Но в высшей степени сомнительно, было ли справедливо и великодушно такое удаление, а участь невинного мученика, который сначала получал от своего божественного сообщника поощрение, а потом был покинут им, способна возбудить в мирянине сострадание и негодование. Вызванный этими предположениями ропот старались различными способами заглушить те сектанты, которые усвоили и видоизменили двойственную систему Керинфа. Они говорили, что когда Иисус был пригвожден к кресту, он оказался одаренным сверхъестественной душевной и телесной апатией, благодаря которой не чувствовал кажущихся страданий. Также утверждали, что за эти мимолетные, хотя и действительные, мучения он будет с избытком вознагражден тысячелетним земным владычеством, предназначенным для Мессии в его Новоиерусалимском царстве. Наконец, намекали на то, что если он действительно страдал, то заслуживал страданий, что человеческая натура никогда не бывает безусловно совершенна и что мучительная смерть на кресте могла считаться искуплением за легкие прегрешения Иосифова сына прежде его таинственного соединения с Сыном Божьим.
4. Всякий, кто придерживался привлекательного и возвышенного учения, что душа бесплотна, должен вынести из своего собственного опыта убеждение, что соединение души с материей недоступно нашему пониманию. Нельзя сказать, чтобы такое соединение было несовместимо с гораздо более высокой или даже с самой высокой степенью умственного развития, а воплощение самого совершенного из сотворенных духов, эона или архангела, не заключает себе никакой резкой несообразности или нелепости. В эпоху религиозной свободы, закончившуюся Никейским собором, каждый составлял себе понятие о свойствах Христа сообразно с неясными указаниями или Священного Писания, или рассудка, или традиции. Но когда его абсолютная и настоящая божественность утвердилась на развалинах арианства, оказалось, что верования католиков держатся на краю пропасти, с которого не было возможности отступить, на котором было опасно стоять и с которого было нетрудно упасть, а различные неудобства их символа веры еще увеличивались от возвышенного характера их теологии. Они не решались установить, что сам Бог — второе лицо равной и единосущной Троицы — явился во плоти; что существо, наполняющее собой всю вселенную, было заключено в чреве Марии; что его вечное существование было отмечено днями, месяцами и годами его земного существования; что Всемогущий был подвергнут бичеванию и распятию на кресте; что его бесстрастная натура испытала физические страдания и душевную скорбь; что при своем всеведении он мог чего-либо не знать и что источник жизни и бессмертия испустил дух на Голгофе. Епископ Лаодикейский Аполлинарий, который был одним из светил церкви, отстаивал эти тревожные выводы с непоколебимой наивностью. Он был сын ученого-грамматика и был очень сведущ в науках, которые преподавались в Греции, а в своих сочинениях посвящал на служение религии и свое красноречие, и свою философию. Будучи достойным другом Афанасия и достойным противником Юлиана, он храбро спорил с арианами и с политеистами, и хотя он заявлял притязание на геометрическую точность своих доводов, он в своих комментариях принимал Священное Писание то в буквальном смысле, то в аллегорическом. Его сбившееся с настоящего пути усердие облекло в техническую форму ту мистерию, которая долго плавала в тумане народных верований, и он впервые произнес достопамятные слова: Одно естество, воплотившееся во Христе, которые до сих пор раздаются как боевой клич в церквях азиатских, египетских и эфиопских. Он утверждал, что Божество соединилось или смешалось с телом мужчины и что Логос, или вечная Премудрость, занимал в плотской оболочке место человеческой души и исполнял ее функции. Однако так как сам глубокомысленный наставник пришел в ужас от своей собственной неосмотрительности, то он пробормотал несколько слабых извинений и объяснений. Он допустил установленное греческими философами старинное различие между разумной душой человека и его чувственной душой, для того чтобы предоставить Логосу умственные функции, а второстепенный человеческий элемент употреблять на низшие отправления животной жизни. Вместе с самыми умеренными из докетов он чтил в Марии скорей духовную, чем плотскую матерь Христа, тело которого или снизошло с небес бесстрастным и чистым, или же было поглощено божественной сущностью так, что преобразовалось в нее. Против системы Аполлинария горячо восставали арианские и сирийские богословы, чьи школы были прославлены именами Василия, Григория и Златоуста и запятнаны именами Диодора, Феодора и Нестория. Но никто не посягал на личность, репутацию и достоинство престарелого епископа Лаодикеи, а его противники, которых, конечно, нельзя заподозрить в малодушной наклонности к веротерпимости, быть может, были поражены новизной его аргументов и не знали, каково будет окончательное решение католической церкви. Ее приговор в конце концов склонился в их пользу; ересь Аполлинария была осуждена, и его последователям было запрещено императорскими законами устраивать отдельные конгрегации. Но его принципов не переставали втайне придерживаться египетские монастыри, а его враги испытали на себе ненависть Феофила и Кирилла, которые были один вслед за другим александрийскими патриархами.
5. И низкие понятия евионитов, и фантастические теории докетов были отвергнуты и преданы забвению, а усердие, выказанное католиками в борьбе с заблуждениями Аполлинария, побудило их с виду одобрить учение Керинфа о двойственном естестве. Но вместо временного соединения они установили, а мы до сих пор принимаем действительное, неразрывное и вечное соединение совершенного Бога с совершенным человеком — второго лица Троицы с разумной душой и человеческой плотью. В начале пятого столетия единство двух естеств было господствующим учением церкви. Со всех сторон высказывалось признание, что способ их существования недоступен для нашего понимания и не может быть выражен на нашем языке. Однако тайное и непримиримое разномыслие существовало между теми, кто всего более опасался смешать божественное естество Христа с человеческим, и теми, кто всего более опасался отделить эти естества одно от другого. Религиозное исступление заставляло и тех, и других с отвращением отвергать заблуждение противников, которое обоюдно считалось пагубным и для истины, и для спасения души. Обе стороны заботливо охраняли и защищали и соединение, и различие двух естеств и старались придумать такие формы выражения, такие догматы, которые были бы всего менее доступны для сомнения или двусмысленного истолкования. Бедность идей и языка заставляла их отыскивать в искусстве и в природе все, что могло бы доставить повод для уподобления, а всякое уподобление, направленное к разъяснению такой мистерии, которая не имеет ничего себе подобного, вовлекало их фантазию в новые заблуждения. В микроскопе полемизаторов атом принимает размеры чудовища, и каждая из двух партий искусно преувеличивала нелепые или нечестивые выводы, к которым могли привести принципы ее противников. В старании увернуться одна от другой они блуждали по разным темным и извилистым тропам, пока не были поражены ужасом при виде призраков Керинфа и Аполлинария, охранявших противоположные выходы из богословского лабиринта. Лишь только они усматривали в требованиях здравого смысла мерцание ереси, они вздрагивали, отступали мерными шагами назад и снова погружались в мрак непроницаемой ортодоксии. Чтобы устранить от себя вину или упрек в пагубном заблуждении, они отрекались от своих выводов, объясняли свои принципы, извинялись в своих неосторожных выходках и единогласно заявляли о единодушии и взаимном доверии. Однако под пеплом полемики еще таилась едва заметная для глаз искра; дуновение предрассудков и страстей быстро раздуло ее в громадное пламя, и словопрения восточных школ потрясли основы и церкви, и государства.
